Тот трясся, как в ознобе, и не мог сообразить, что ответить леснику.
— Зачем возник?
У Тещи в голове все перемешалось.
Что ответить? Вякнуть верняк? Пришьет на месте. Или смоется в хазу, оставив волкам. Стемнить? Но Седой не фрайер, допрет мигом.
— Не оставляй меня здесь, как кента прошу! — вырвалось невольное.
— Твои кенты вон в тайге притырились! Стремачат тебя! — нахмурился Седой.
— Пусти в хазу! Дай обогреться, оклематься малость, — просил Теща, забыв, зачем он тут объявился.
— Не хрен всякому пидеру у меня рисоваться! Как возник, так и хиляй обратно! — пошел лесник к избе.
Теща одубелыми пальцами вытащил пистолет. Навел на Седого. Отжал курок. Он щелкнул впустую.
Последнюю пулю пустил законник в вожака… Это он понял только теперь.
На щелчок курка оглянулся Седой. Усмехнулся криво, сказав горькое:
— На том свете передай кентам привет от меня!
— Седой! Пусти меня! — взмолился фартовый. И отстегнув лыжи, помчался к зимовью. Но лесник успел захлопнуть дверь перед самым носом вора.
Тот колотился в дверь изо всех сил, кричал на весь лес:
— Кент, падлюка, не мори!
Но хозяин не подходил к двери. Он словно оглох в своем зимовье. Лишь лай собаки слышался изнутри.
Теща прыгал на пороге пока были силы. Он колотил себя по бокам и груди, чтобы не превратиться в сосульку. Он видел, как идет дым из трубы зимовья. Он сходил с ума от холода и страха перед обратной дорогой. Она была выше его сил и возможностей.
— Седой! Как человека умоляю — пусти! Я умираю! — крикнул Теща, не веря, что лесник сжалится над ним. Но… Чудо! Седой открыл дверь. И став на пороге, потребовал:
— Входи! Но чуть дернешься — пришью враз, как бешенного. Канай тихо! Когда зубами стучать перестанешь — смотаешься от меня! Усек?
— Идет, — еле выдавил Теща, чувствуя, что тело уже отказывает ему, а мозг перестает соображать.
— Отваливай к печке, мокрушник! Мать вашу в задницу! Всю округу на уши поставил! — придерживал собаку, не давая обидеть гостя.
Теща, заваливаясь на стену, прошел к печке, не веря, что ему разрешено согреться.
Из горла то ли стоны, то ли хрипы рвались наружу со свистом. Он не сел, он рухнул возле печки, прижавшись к ней спиной и замер от блаженства.
Седой смотрел на него в упор.
— Помолчи, кент! Мне нынче хреново! Не пили! Сам допер! Я — твой обязанник! И слова не сменю! Откинулись кенты мои! Циркач и Буратино! Схавали их волки по дороге к тебе! Как падлюк! Как лидеров! — полились слезы по щекам законника, закапали на бороду.
— По кускам порвали! И меня! Мою душу тоже в клочья пустили! Чудом не схавали! Все не верю, что дышу! Если б не ты, в пяти шагах от зимовья на гоп-стоп… А за что? Я тебя не знал! Меня ты не закладывал. И этих — моих кентов! За что ж они так пакостно откинулись?! — уставился на Седого.
— Себя спроси! — ответил тот, как обрубил.
— Зачем же мы в закон лезем, чтобы замокрить кого-то, а потом и нас ожмуряют. За день кайфа — вот так платить? Чтоб не самому откинуться? Не иметь могилы и креста над тыквой? Чтоб никто не знал, где накрылся? К ним никто не придет, не вспомнят кентов. И только у меня в памяти они останутся до смерти! — уронил голову на грудь.
— Не вякай пустое! Чего ж такой понятливый хотел ты ожмурить меня возле моего зимовья? Зачем в меня хотел выстрелить, если доперло до тебя хоть чего-то?
— Не в тебя! По ногам я целился, чтоб не слинял, не оставил одного в лесу! Чтоб взял к себе! Остановить хотел! Если бы замокрить вздумал — перья в ход пустил. |