– Милорд, – сказал Ланкастер, – вы слишком тяжело восприняли ожидаемые перемены. Все уладится со временем. Когда вы прибыли сюда, мы не сразу сдружились с вами. Увидите, что Беркли и Малтреверс…

– Не надо, Генри, – прервал его Эдуард. – Лучше помолись, чтобы Бог помог мне.

Ланкастер опустился на колено, взял его руку, поцеловал ее. Словно Эдуард снова был его королем.

– Я буду молиться за вас, милорд. А вы мужайтесь. Быть может, жизнь еще повернется к вам светлой стороной.

Эдуард закрыл лицо руками, чтобы приглушить рыдания.

Ланкастер уехал, а вскоре прибыли новые тюремщики.

Малтреверс был открыто неучтив и откровенно нагл. Беркли вел себя точно так же, но при этом испытывал некоторую неловкость, – словно никак не мог заставить себя позабыть, что этот изнуренный жалкий человек был когда-то его королем.

– Собирайтесь! – властно и небрежно бросил Эдуарду Малтреверс. – Мы уезжаем отсюда. Как думаешь, Томас, – обратился он к Беркли, – нужно его связать?

– Пожалуй, – ответил тот, – хотя вряд ли в таком состоянии он сможет удрать от нас.

Они говорили сейчас о нем – о человеке, перед кем еще недавно почтительно склоняли головы, так, будто он был всего-навсего частью мебели или багажом, который можно связать и бросить куда угодно.

Какое унижение! Но сильнее чувства униженности было другое – страх. Страх, охвативший его, когда он узнал, что Ланкастер уезжает, и с тех пор не отпускавший ни на минуту. Он смертельно боялся этих людей, особенно Малтреверса.

В замок Беркли они ехали верхом. Совершенно иначе выглядел сейчас этот замок, который Эдуард хорошо знал по прежним своим приездам сюда. Тогда он въезжал, окруженный стражей и свитой, и в честь его прибытия назначался праздник, было всеобщее торжество. Сейчас все вокруг выглядело мрачно и печально, все предвещало несчастье.

На какой-то миг его охватило желание остановиться и крикнуть, что он не въедет сюда. Пускай уж лучше его убьют прямо тут, перед воротами, не за безмолвными каменными стенами… Он не хочет… не может находиться здесь! Он умоляет отвезти его обратно в Кенилворт и вернуть кузена Ланкастера…

Ни о чем таком он не сказал, не выкрикнул, однако Малтреверс заметил его колебания и презрительно прикрикнул, словно на своего слугу:

– В чем еще дело, Эдуард Плантагенет? Не заставляйте нас задерживаться попусту!

Как было радостно для них выказывать свое полное пренебрежение тому, кого еще недавно считали своим повелителем!

Он въехал во внешний двор крепости. Здесь у него отобрали лошадь – жалкую, заморенную кобылу, выглядевшую как посмешище в сравнении с великолепными лоснящимися конями его тюремщиков, – и велели следовать дальше пешком.

– Сюда! – грубо прикрикнул Малтреверс и подтолкнул его.

Они вошли в главную залу замка, огромную и красивую, в конце которой была часовня.

– Я хотел бы помолиться, – сказал Эдуард. – Разрешите мне пройти в часовню и преклонить колени перед алтарем.

– Вы сможете это сделать у себя в комнате, – сказал Беркли, а Малтреверс пробурчал насмешливо:

– Надо было раньше побольше думать о молитвах. Могли бы чаще стоять на коленях перед алтарем, а не перед красавчиком Хью…

Эти тюремщики были не чета Ланкастеру – настоящие мучители.

Его повели наверх по огромной лестнице, затем галереями в центральную часть замка и к башням и наконец остановились перед дверью, огражденной решеткой и запертой на огромный замок.