— И бедный Антонио, добавьте к тому, маэстро!

— И бедный синьор Антонио! — Верди неожиданно стал серьезным, убрал свою руку с руки Джузеппины и сказал: — Но ведь не я к вам, а вы ко мне подошли тогда, на пьяццо. Я вас не знал и даже не слышал вашего имени.

— Откуда было вам его слышать? — удивился Сомма.

— Да-да. Вы подошли ко мне…

— В компании с Лукетти и синьорой Маффеи.

— Да-да, и Кларина, которую я очень ценю за ее живой ум и преданность нашей несчастной родине, сказала: «Позвольте представить вам синьора Антонио Сомма, он адвокат и ваш преданный поклонник»… Но вы им не были, верно? Вы вели в суде тяжбу Кларины с семейством Гараванди…

— О праве на недвижимость.

— Но в то время вы еще не слышали ни одной моей ноты!

— Ну что вы, слышал, конечно! Вы полагаете, маэстро, что можно прожить в Италии почти полвека и не слышать ни одной ноты Верди?

— От уличных певцов, столь же громкоголосых, сколь и фальшивящих!

— Знаете, маэстро, сейчас я вам, пожалуй, кое в чем признаюсь. Синьора Джузеппина, будьте свидетельницей моей чистосердечной явки с повинной. Я был в «Фениче» на «Травиате» и «Бокканегре», я слышал «Риголетто» в «Скала» еще шесть лет назад, и вы не станете отрицать, что я слышал «Арольдо».

— «Арольдо» вы слушали уже после нашего знакомства, — рассмеялся Верди. — Но вы… Я поражен. Я думал…

— И должен признаться еще, — продолжал Сомма, с удовлетворением наблюдая за смущением маэстро, — я слушал эту божественную музыку…

— Ну-ну, — пробурчал Верди, нахмурившись.

— Но видел, как распадается в «Бокканегре» сцена дожа и его дочери — драматургически вторая часть выпадает, как тяжелый камень из слабой руки.

— Милое сравнение, — сказал Верди, — я поражен.

— Чем, маэстро?

— Тем, что вы обратили на это внимание! Черт возьми, синьор Антонио! Я так и не сумел заставить Пьяве… Нет, это не то слово: заставить я мог его сделать все, что угодно. Кроме одного, к сожалению. Франческо хороший поэт… уверяю вас, ничего сверхъестественного я от него не требовал, но выше головы не прыгнешь…

— Верди, — с упреком проговорила Джузеппина, — напрасно ты так о нем. Ты же знаешь…

— Да, — Верди прервал сам себя, сцепил пальцы и приблизил к глазам, будто держал в них что-то и хотел рассмотреть поближе. — Пьяве болен, боюсь, дни его сочтены. Это ужасно. Извините, синьор Антонио, извините!

Сомма с изумлением увидел, как покраснели у Верди глаза и дернулся уголок рта. Он совсем не предполагал, что этот человек, казавшийся ему жестким, как скошенная трава на лугу в Сант-Агате, и непреклонным, как колокольня на площади Сан Марко, мог так взволноваться, вспомнив о друге, лежавшем сейчас в своем доме во Флоренции и, возможно, именно в эти минуты прощавшемся с миром.

Джузеппина, гораздо лучше, чем Сомма, знавшая своего Верди, отвернулась, она не выносила эти минуты его слабости, потому что потом, взяв себя в руки, он становился ворчливым, ко всему придирался, хотя на самом деле злился только на себя.

— Да, — сказал Верди, справившись с эмоциями, — я только хотел сказать, синьор Антонио, что финал все-таки придется переделать. Музыку я себе примерно представляю, и ваши стихи — они замечательны, спору нет! — на эту музыку не ложатся.