Когда Европу начал захлестывать наплыв американцев, ищущих древних истин и благородных дикарей, когда коррида начала манить избранных перспективой суровой и жуткой простоты, Оливер Стилл начал постепенно наживать врага.

Мэр Альканьона, сеньор Рамон де Вильясека, способный с легкостью проследить свою родословную до любовницы великого де ла Хары, увидел нарастающую опасность и решил встретить ее холодным, надменным взглядом.

В Оливере Стилле ему не нравилось все: стихи, личность, тот интерес, который он вызывал. Не нравилось, что Стилл разгуливал по округе поглощенным отчужденными, непроницаемыми мыслями, с узловатой тростью в руке и старым бойскаутским рюкзаком за плечами, покуривая трубку, извергающую клубы отвратительного дыма, слишком глубоко ушедшим в себя, чтобы обращать внимание на любезности встречных или на жену, семенящую за ним, трагическую фигуру. Было замечено, что местные собаки, все до единой чрезмерно злые, бросающиеся на автомобили и прокусывающие шины, виновато съеживаются, завидя его, и это быстро создало ему репутацию носителя таинственного, необъяснимого зла.

Паломники с их заговорщицким видом и непрестанными расспросами жителей не улучшали положения. Казалось, они относились к поэту с такой приверженностью, какую сеньор Вильясека считал неприличной, когда она обращалась на любой объект, менее значительный, чем сам Господь Бог. То, что Стилл старательно избегал всякой шумихи и старательно отваживал своих поклонников, не замечая их в упор, симпатии к нему у мэра не вызывало.

— Во-первых, одному человеку вызывать такое почитание у других противоестественно. Во-вторых, раз уж вызвал, столь же противоестественно отвергать его, — сказал однажды мэр жандармскому сержанту Кабрере.

— Это тот случай, когда два минуса дают плюс, — с проницательным видом ответил сержант Кабрера.

— Два минуса дают плюс? С каких это пор?

— Со времен Аристофана.

— В Испании, слава Богу, не так. Испания — единственная страна, где еще господствует католическая церковь и где два минуса по-прежнему два минуса.

Сержант вынужден был согласиться, больше из патриотизма, чем но убеждению.

Сеньор де Вильясека сам писал стихи, витиеватые вирши с безупречными рифмовкой и размером, благородная суровость Кальдерона умерялась в них страстностью поэзии конца прошлого века и склонностью к грусти. Эти стихи никогда не печатались, зато часто читались вслух на всевозможных городских мероприятиях, благодаря их возвышенным патриотическим чувствам в сочетании со звучными упоминаниями луны, роз, сердца, души, жасмина и материнства воздействие их было непосредственным и будоражащим. Притом стихи Оливера Стилла, изданные тонкой книжкой в переводе на испанский и распространяемые британским культурным представительством, вызвали открытую неприязнь, когда сеньор Вильясека прочел их избранной группе местной интеллигенции.

Священник, дон Эваристо, был преисполнен желания отнестись к ним снисходительно, однако, прежде чем было прочитано восемь строк, его сморил сон.

— Следует предположить, — сказал дон Эваристо — лицо его лучилось братской любовью к ближнему, — следует предположить, что красота и даже смысл оригинала отчасти утрачены при переводе.

— Этого не может быть, — ответил сеньор Вильясека, — так как выразительность, пластичность и эмоциональная насыщенность испанского языка с избытком компенсируют все возможные утраты.

— Вы полагаете, что любое китайское учение определенно бы выиграло, если его перенести за тысячи километров с единственной целью удостоиться привилегии быть выраженным на кастильском наречии? — спросил священник.