Мои конечности с каждой минутой холодели всё сильнее, и казалось, будто в помещении не плюс двадцать, а все минус десять. Что именно должно было происходить с пятикровками дальше никто из присутствующих не знал, что, как по мне, пугало еще больше, чем, если бы мы наверняка знали о том, что нас непременно вздернут.

Пока я блуждала в своём затуманившимся подсознании, доктор вышел из-за стола и объявил о том, что Церемония Очищения закончена, и чистые могут быть свободны. Когда входная дверь распахнулась, и толпа молодых людей ринулась наружу, я вздрогнула, вспомнив о том, что через дорогу от здания Администрации сейчас стоит и ожидает меня Эльфрик, с куропаткой в вещевом мешке за плечом, которую мы хотели обменять на яблочный пирог.

Мои родители погибли от эпидемии холеры, когда мне было пять лет, но я до сих пор ясно помню каждого из них. Моя мама была голубоглазой блондинкой с каре в виде шара и с милой, широкой улыбкой. Отец же был высоким брюнетом с красивой россыпью морщинок вокруг сияющих, темно-синих глаз. Еще в детстве я поняла, как сильно на него похожа.

Во время разбушевавшейся эпидемии тела погибших вывозили за пределы Кантона и сжигали в общем костре, но об этом я узнала лишь спустя несколько лет, когда однажды поинтересовалась у Эльфрика, почему у моих родителей нет могилы. В моей детской памяти настолько мощно застрял жуткий запах горелой плоти, стоявший над Кантоном несколько недель подряд, что я до сих пор вспоминаю о днях эпидемии с дрожью, хотя в том возрасте совершенно и не понимала, что именно происходит.

Эльфрик был младшим братом моего отца. Он был высоким брюнетом с голубыми глазами и такой же россыпью тонких морщинок у глаз, как и у папы. А еще у него была невероятно добрая улыбка. На момент смерти моих родителей Эльфрику едва исполнилось восемнадцать лет, и больше родственников у меня не было. Да и Эльфрика я толком не знала. Он жил отдельно от нас, в бараке стекольного завода, на котором с тринадцати лет работал подмастерьем и уже в пятнадцать умудрился заполучить должность стеклодува.

До сих пор помню, как познакомилась с ним. На следующий день после того, как родителей отправили в карантинный лазарет, Эльфрик пришел к нам домой и накормил меня подгоревшей пшенной кашей. На вкус она оказалась просто ужасной, но я была настолько голодна, что съела её всю до последнего зернышка.

Перед восемнадцатилетним парнем встал выбор: взять опеку над хилой девчонкой, которая может откинуться в ближайшую зиму от морозов или в последующую весну от голода, либо отдать ребенка в приют, в котором шансы на выживание до совершеннолетия клонились к нулевой отметке. В случае опекунства Эльфрик автоматически становился владельцем отцовского дома и терял место в бараке, вместе с лучшей работой во всем Кантоне, так как на стекольном заводе могли работать только те люди, у которых нет частной собственности, и которые нуждаются в крыше над головой, коей являлся барак. Положение было практически безвыходным, и любой бы на месте Эльфрика отдал обузу в переполненный приют на верную смерть, оставив за собой отличное рабочее место, неплохую зарплату и перспективы на безоблачную жизнь, насколько она в принципе могла быть безоблачной в Кантоне-А. Но Эльфрик так не поступил. Он отказался от одного из лучших рабочих мест в Кантоне, приличного заработка и ежемесячного пайка лишь для того, чтобы попытаться меня выходить. Я прекрасно помню себя в тот период своей жизни — доходяга на двух тонких ножках, которые еле передвигались, заплетаясь между собой при ходьбе.