Когда въехали в туннель, мне, наконец, удалось встать и выпрямиться во весь рост. Огляделся. Кто-то успел убрать убитых и вставить новые стёкла в окна вагона, но пол всё ещё был усыпан осколками стёкол и стреляными гильзами. Тогда я поставил винтовку в угол, (всё равно её нельзя было взять с собой), и пошёл к выходу.

Нет, это была не моя станция, но мне хотелось немного остыть, отойти от горячки боя и успокоить колотящееся сердце. В вагоне, где я ехал, осталось совсем мало народу, (перебили их что ли?), но когда двери открылись, с платформы хлынула целая толпа.

Еле избежав того, чтобы меня затолкали обратно, я выдрался-таки на платформу и… остался на станции один. Поезд, грохоча, скрылся в туннеле, и от наступившей тишины у меня неприятно заложило уши.

Слышали когда-нибудь такую тишину, при которой человеку звук собственного дыхания кажется звуком урагана, а шелест одежды отдалённым топотом толпы? Я читал о таком в романах, а теперь слушал эту тишину на пустой станции метро, похожей на какой-то древний египетский храм.

Зачем-то стараясь наступать бесшумно, (скрип, треск и хруст при этом раздавались из под подошв ботинок страшные), я двинулся вдоль ряда одинаковых невысоких колонн, стоящих так часто, что с определённого ракурса они выглядели сплошной стеной. Миновав, где-то треть станции, я свернул и прошёл вглубь. Лес колонн и здесь был густым, но я знал, что в середине имеется свободное пространство. Что-то ждёт меня там сегодня?

Через пару-другую шагов колонны кончились. Почему-то мне показалось, что я заранее знал о том, что буду сегодня здесь и увижу именно то, что увидел. Это были четыре надгробия, четыре плиты драгоценного мрамора, какой бывает только в царских усыпальницах. Но те, кто лежал под этими плитами, не имели никакого отношения к царям или какой-либо знати. Они вообще не могли быть так похоронены, и тем не менее…

Да, недаром я сегодня взял с собой восемь конфет и подумал ещё, укладывая их в сумку, что это не для еды. Хорошо, что я их взял. Не знаю, имеет ли это какой-то смысл, но на душе стало чуточку, буквально на волосок, полегче, когда я положил две конфеты Пистис, две Елпис, две Агапи и две Софье.

Сделав это, встал напротив и долго смотрел на четыре прямоугольника, думая о том, что чувствовал император Адриан, когда на его глазах девочек 12-и, 10-и и 9-и лет избивали палками и поливали кипящим маслом? Как он воспринимал их крики? Как музыку? Наверное, он думал, что делает правильно, ведь эти «негодяйки» смели поклоняться не прекрасной богине-девственнице — Артемиде, а какому-то разбойнику и бродяге, казнённому за свои злодеяния на кресте.

А что чувствовала их мать, Софья, (ну, кроме боли и горя, конечно), когда наставляла своих дочерей терпеть и не отрекаться от веры христовой, не поклоняться ложной языческой богине? Наверное она думала, что делает правильно, ведь Иисус сын Божий, а кроме того учитель добра и спаситель человечества. Интересно, что бы он сам сказал по этому поводу? А что сказала бы Артемида?

И всё же я положил конфеты на надгробие матери их Софьи. Было бы здесь надгробие императора Адриана, положил бы и ему. Софье понятно за что — за страдания, а венценосному дураку — чтобы стыдно было. Сладко и стыдно.

Что хотите со мной делайте, но я думаю, что оба они были неправы. И Адриан, и Софья. А ещё мне почему-то кажется, что со мной согласились бы и Иисус, и Артемида.

Молитвы не шли на ум. И почему-то я никак не мог назвать этих девочек именами, к которым все привыкли — Вера, Надежда, Любовь. Эти имена возвеличивают их, но они не нуждаются ни в каком возвеличивании. Эти же имена обезличивают их, превращая в некие символы, но ведь они не были символами, по сути. Они были детьми и только детьми! Живыми детьми, которых…

Это называется «успокоил сердце»! Я отвернулся и быстро пошёл к поезду.

Поезд, подошедший к перрону, не нёс никаких следов боя.