– Государь Петр Алексеевич, – дверь распахнулась и на пороге возникла возня. Невысокий круглолицый господин пытался прорваться в кабинет, но, стоящий возле дверей гвардеец не пускал его, стараясь удержать за дверью, повторяя при этом.

– Ну никак нельзя, твое благородие. У государя важная встреча. Обождать придется.

– У меня тоже встреча, и тоже важная! Это касаемо будущего государя… – пропыхтел его благородие, на которого Кранько взглянул с любопытством, а потом у него в голове щелкнуло, и он перевел взгляд на царя, который его так провел, заставив поверить, что он – это не он вовсе.

– Александр Иванович, изволь подождать чуток, как только отпущу Алексея Ивановича, так сразу же ты мне все про мое будущее и расскажешь, – едва ли не простонал царь Петр, закрывая лицо руками. – Но не думай, что мое мнение может измениться, – крикнул он, вслед закрывающимся дверям. Затем перевел взгляд на Кранько. – Вот видишь, Алексей Иванович, каждый, практически каждый уверен, что знает за мое будущее, – пожаловался он, и покачал головой. – Как оказалось, я свое слово сдержал и беседу с царем организовал, а теперь хочу услышать подробности того, что произошло в Сечи.

Вспоминать не хотелось, слишком страшно было вспоминать, слишком больно, но с другой стороны, Кранько знал, что это будет неизбежно, что вспоминать придется и, скорее всего, еще ни один раз. О начале нападения он знал мало, когда они подъехали к Сечи, возвращаясь из дозора, все уже почти закончилось. Единственное, что удалось выяснить, казаки стали не первыми и не единственными, кто в ту ночь подвергся нападению во имя веры. Еще несколько поселений на территории Крыма, в которых жили православные, были уничтожены вместе со всеми жителями. Более того, ринувшиеся вдоль реки Кубань казаки отряда Кранько, думавшие соединится с казаками Игната Некрасова, застали на месте поселения пепелище, а хозяйничающие там крымчаки едва не догнали его отряд, сумевший тогда уйти с величайшим трудом. Он тогда потерял почти четыре десятка казаков, но и проклятые крымчаки потеряли не меньше.

– А Лопатин? – отрывистый вопрос заставил Кранько вынырнуть из кровавой вакханалии той страшной ночи. Посмотрев затуманенным взглядом на царя, который почему-то уже не казался ему обычным мальчишкой, украдкой пробирающимся из конюшни со свидания с подружкой. Теперь Кранько лишь недоумевал про себя, как он мог сразу этого не понять, как мог так ошибиться? Ведь, когда ехал, знал, что царь молод, всего шестнадцать годков ему, что высок он и статен, светловолос и голубоглаз. Ан нет, не захотелось сразу поверить, что царь может вот так запросто порасспрашивать простого казака, а теперь сложно с мыслями собраться. О ком он спросил? А, об атамане дончаков.

– Андрей Лопатин отказался нас принять, – отвечая, Кранько лишь слабо удивился про себя, что царь откуда-то понял, куда он поехал после неудачи с Некрасовым. – Сказал, что только после специального разрешения от тебя, государь Петр Алексеевич, сумеет найти для нас место. Не любят нас дончаки, пеняют за крымское подданство.

– И я не могу их в этом винить, – пробормотал царь, поднимаясь из-за стола и подходя к окну. Ночью нельзя было увидеть, что происходит на улице. В темном стекле отразился лишь сам царь, свечи, горевшие у него за спиной, да подъесаул Кранько, настороженно следящий за каждым движением этого юноши, от каждого слова которого так много зависело. – Самое интересное заключается в том, что я ничего не могу в данном случае предпринять, вы все – подданные крымского хана. Если я и вмешаюсь, то только как защитник православной веры, чьи единоверцы были так жестоко и внезапно уничтожены, даже без обозначения хоть какой-нибудь причины, – он сложил руки за спиной в замок.