Выйди, взгляни на Валдай,

Вспомни о ком‑нибудь: где ты?

Неклен. А в сущности – клен.

Клен. А прищуришься – неклен.

Тщательно щупает склон,

Осоловелый и медлен.

Вспомни о ком‑нибудь и,

Сдвинув на брови мурмолку,

К дереву по пути

Сказку придумай. О волке?

Неклен. А все‑таки – клен.

Клен. А на деле‑то – неклен.

Сутью своей полонен

И в шевелении медлен.

Жил‑был за Волгою Волк,

А перед Волгой – Собака.

Он к ней добраться не мог,

Пил потому он и крякал.

Неклен. А в общем‑то клен.

Клен. Да к тому же и медлен.

Осенью лист раскален –

Есть и латунный, и медный.

Пил обыденкою штоф,

Мертвую пил он и крякал,

Что ни за что ни про что

Разуважал он Собаку.

Неклен. Присмотришься – клен.

Клен. Приглядишься – ан неклен.

Ты это – или же он,

Рвань по фамилии Паклин?

Жалит разутую пядь

Стерни ржаная иголка,

Сядь же под некленом, дядь,

Сядь, чтобы не было колко.

Неклен. Призвание – клен.

Клен. А занятие – неклен.

Несколько всклянь упоен,

Впрочем, ступайте все на блин.

Ну‑с, отвори сиволдай,

Зубы вонзая в газету.

Что там за валдабалдай

Пишет все эти памфлеты.

Неклен. Наклюкался – клен.

Клен. Оклемаешься – неклен.

Сумерками ослеплен,

Медленной тлею облеплен.

ЗАПИСКА XXXVI

Препроводительная

Селясь в известной стороне,

У некоторой бобылки,

Слагал Записки; тут оне,

В приплывшей к вам бутылке.

Я составлял их на ходу,

Без всяческой натуги –

То в облетающем саду,

То в лодке, то на луге.

Иль на плотах, когда светло

Бывало до полночи,

Или в санях, когда мело,

Слепя мне очи волчьи.

Слагал, охотился взапой

И запивал в охотку,

Пил с егерями зверобой

И с рыбарями – водку.

Дочтя все это, вы потом,

Вбежав стремглав на почту,

Ловя, как рыба, воздух ртом,

Отправьте их. Усрочьте

Отправку: люди очень ждут.

Так ждут, беды не чая,

Мои коллеги в годы смут

Бесплатных чаен.

16. ЛОВЧАЯ ПОВЕСТЬ

Так, пытаясь собраться с мыслями, философствовал охотничий сторож Яков Ильич Паламахтеров, человек заурядного роста, обычного возраста и без труда забывающегося лица. Яков Ильич жил за Волгой, в небольшой, но неуютной казенной избе у края рамени, на заболоченном берегу, составляя компанию старому егерю Крылобылову. Паламахтеров жил, шил ичиги, чубуры, смотрел на воду, пил, ходил на охоты, закусывал картошкой в мундире и, желая разобраться в себе, пытался собраться с мыслями. На кухонном столе, среди предметов ловитвенной и домашней утвари, зачастую он замечал керосиновую лампу. Бывало, во фляге выходило горючее, и фитиль немилосердно коптил. При этом становилось понятно, что в медном чайнике, луженном некогда одним спившимся с круга и дурно кончившим точильщиком, в чайнике с самодельной проволочной ручкой, в котором хранили теперь керосин, не наберется и нескольких капель последнего. Со мною был чайник, – глядя, как отрываются от тлеющей ткани и летят вверх по прозрачному приспособлению искры, мямлил Паламахтеров, – чайник, единственная моя отрада в путешествиях по Кавказу. Рассуждая порою об этой горной стране, Яков Ильич усмехался тому, что мальчиком, начитавшись разного вздору, бурно мечтал о ней; позже Кавказ, подобно всем остальным местам, где ему не случилось бывать, стал вполне ему безразличен. Когда осознавал, что думает вслух, Паламахтеров тогда удивлялся. И говорил, адресуясь, невидимому, только к себе, ибо он находился в доме один, поскольку, дней пять прогуляв на той стороне, Крылобыл возвращался на кордон без дрожжей и, сильно кручинясь по этому поводу, бил часами в клепало, висевшее на березе за псарней; обитатели ее возбуждались тогда чрезвычайно.