Впрочем, в газетах, симпатизирующих художнику, надписи были другими, соответственно:

Адольф Гитлер: за стеной страна неведомых отражений…

Адольф Гитлер: художник готов шагнуть через стену…

Как бы то ни было, но образ стены присутствовал во всех публикациях, и не потому только, что картина была узкая и длинная. Общее отношение к художнику, которое культивировалось в критике примерно с июня прошлого года, было таково: все знали, что в жизни и творчестве пожилого гения наступил кризис, который мог означать либо окончательное падение в безвестность, либо новый небывалый взлет.

Гитлер подошел к небольшому пульту в восточной части мастерской и дернул за рычаг. Тихо, вкрадчиво заурчал механизм, и занавеси с шорохом разъехались, обнажив картину. Солнце еще не взошло, но для того, что собирался сделать художник, не надо было дневного света.

Гитлер нажал на красную кнопку, и картина медленно поднялась – так, что нижний ее край оказался на уровне глаз. Гитлер выдавил на палитру тонкий червячок газовой сажи, капнул скипидара, взял колонковую кисть третьего номера и вывел в нижнем правом углу:

Adolf Hitler

Мысль изменить название картины возникла внезапно. Падающие башни, горящие лестницы, изломанные небоскребы – типичный американский город, в котором можно было узнать Хьюстон и Даллас, лежащие теперь в руинах, Лос-Анджелес, Чикаго и Вашингтон, где проходила линия фронта, – все это символизировало Апокалипсис Иоанна, но также и несло отпечаток личности того, кто сам стал символом тяжелого, тупого, всепожирающего кошмара.

Его жизнь. Его борьба.

Рука со свечой, выброшенная из-за портьеры, которая обращается в Бруклинский мост, пока еще живой… Свалка ковбойских шляп, гонимая мусорным ветром… Мертвые лица и лопнувшие тескикулы истерзанных негров… Черные тараканы на клавиатуре рояля…

Все это и было именно Mi Lucha, или – в переводе на немецкий – Моя Борьба – заглавие книги мексиканского диктатора и одновременно – весь его извращенный мир, его препарированное сознание, выплеснутое на холст несколькими килограммами кобальта и краплака, охры и киновари, церулеума и белил.

Три месяца изнурительного труда. Гирлянды нейронов, навсегда уснувших в мозгу. Падение в безвестность или новый небывалый взлет… Гитлер бросил кисть в глиняный тигель с растворителем и зарыдал в голос.

Моя жизнь. Моя борьба.

Он ощутил себя огромным, как тюльпанное дерево или статуя Свободы. Во всем мире не было художника, равного ему. Он стоял, словно желтый тополь среди столетних дубов, ветром продутый, солнцем просвеченный насквозь, и где-то в глубине листвы скрывался его бедный, больной, выбеленный временем череп.

И солнце взошло над городскими крышами в этот миг, и ветер подул в мастерской…

Или не ветер – просто сквозняк из неожиданно распахнувшейся двери.

Гитлер оглянулся. Скрипнула и хлопнула дверь. Какой-то человек быстро вошел в мастерскую и двинулся к нему. Другая фигура метнулась вдоль стены, блокируя черный ход.

– Это не папараци! – успел подумать Гитлер, когда сильные руки схватили его, тщедушного и маленького, и в лицо ударила струя холодной, обжигающей жидкости из пульверизатора, и он обрел себя стоящим посередине странной и смутной, видимой и невидимой, черной и белой черемуховой рощи в цвету.