А, вспомнил… Этот домик называется гостиница «Дом Советов»! Мама! А почему я тебя не вижу?… А, мам?…

Миля— а-а-а! Где ты, Милечка?… У меня уже сил нет…»

***

— Я ничего не знаю! — говорил гостиничному швейцару молоденький солдатик-шофер. — Я ему не сват, не брат, вообще никто. Так, проезжий…

Рядом с гостиницей «Дом Советов» пофыркивала военная «эмка».

— Выруби двигатель! — приказным тоном распорядился швейцар. — Люди твой шарабан нюхать не обязаны!

— А как я потом заведусь? — окрысился шоферюжка. — У меня аккумулятор уже неделю как накрылся. Ты меня в жопу толкать будешь со своим протезом? Или вот он?

И солдат показал на ничего не соображающего Мику, сидевшего снова на ступеньках гостиницы «Дом Советов».

— Откуда взял его? — спросил швейцар.

— Отвез своего кобла к евонной марухе, километров за семь от города, развернулся и лично возвращаюсь в расположение, а этот лежит у дороги. Я думал, пьяный. Новый год все же… А потом смотрю — пацан! И лепечет: гостиница «Дом Советов»… Гостиница «Дом Советов»… От теперя ты с им и разбирайся! А то уже двенадцать дня, а у меня посля вчерашней поддачи еще маковой росинки во рту не было!.. Привет! — сказал солдатик, сел за руль своей «эмки» и уехал.

Швейцар приподнял рукой Микину склоненную голову, заглянул в лицо и сказал:

— Здорово, леший! А я тебя узнал.

Но Мика не ответил, стал заваливаться лицом вниз — вот-вот со ступенек скатится.

Швейцар отставил вбок негнущийся протез, наклонился, подхватил Мику сначала за шиворот, потом перехватил под мышки, снова усадил и разогнулся, не отпуская Микин воротник.

— Ты давай держись… Я, конечное дело, тебе помогу, но и ты уж извини-подвинься… Я тебе не «медсестра дорогая Анюта» — на спине таскать. Руки-ноги на месте, остальное — херня собачья! Вставай.

Горничная первого этажа, крепкая бабенка средних лет, и швейцар со скрипучим протезом довели Мику по гостиничному коридору до двери с каким-то номером, и горничная тихо сказала:

— Как приехал три дня тому, так и гуляет по-черному. В первый вечер кто-то с им выпивал, а теперя один дует без передыху…

— В кажной избушке — свои погремушки, — вздохнул швейцар.

— Иди, — сказала горничная Мике. — У его не заперто…

Мика открыл дверь и вошел в гостиничный номер. Горничная и швейцар деликатно остались в коридоре.

Сергей Аркадьевич Поляков лежал на полу маленькой комнатки в моче и блевотине.

Кислый запах извергнутого смешивался с аммиачными испарениями…

На небольшом письменном столе среди бутылок из-под водки, банок с остатками засохших и провонявших рыбных консервов и черствых кусков хлеба, в до боли знакомой рамке красного дерева стояла большая фотография очень красивой мамы, снятая кем-то из кинооператоров «Ленфильма» лет пять тому назад. Эта фотография в этой рамке всегда висела раньше в папином кабинете.

Мика огляделся. Сквозь туман, застилающий глаза, он увидел у шкафа наполовину распакованный чемодан, а в нем две бутылки водки.

Голова у Мики кружилась, ноги не держали, руки были ватными. Хотелось лечь, закрыть глаза и умереть от чего угодно — от усталости, от болезни, от тоски, от горя… Оттого, что впервые в жизни увидел своего Отца, своего Папу, самого любимого и близкого ему человека в мире, самого умного, самого интеллигентного, самого-самого, вот в таком виде — храпящего на полу, мертвецки пьяного, с мокрыми расстегнутыми брюками, заросшего, в грязной рубашке, поверх которой на папе был какой-то меховой жилет, которого Мика у него никогда не видел…

Но умереть сейчас значило бы бросить папу вот в таком состоянии! То, что мамы уже нет и, наверное, никогда больше не будет в его жизни, Мика почти понял.