Ответом ему был только невнятный хрип - что-то среднее между человеческим голосом и звериным рыком. Наверно так может реветь только черт от ярости, когда под котлом, который он топит, вдруг погаснет огонь.

- Н-да, политика! - продолжал Акли.  - Такова политика. О, сколько вообще тайн хранит история. И нет ни одной собаки, которая смогла бы докопаться до них. Да кто бы мог подумать, что принцессу содержать в каком-то пансионе среди девушек среднего класса, а приемная дочь в это время изображает принцессу, все величают ее вашим высочеством и придворные фрейлины носят за ней шлейф... Так что, барон, не делайте больше глупостей!

Тут Сепеши подскочил к нему скрежеща зубами, ухватился за отвороты полушубка и начал с яростью трясти, как дерево, с которого хотят стряхнуть гадких гусениц.

- Человече! - прошипел он сквозь зубы. - Скажи. Что ты солгал!

- Да нет же, я сказал правду, - спокойно возразил Акли. - Я только выполнил свой долг. И теперь моя душа чиста. А вы можете поступать, так как вам заблагорассудится.

И вдруг словно силы покинули Сепеши, руки у него опустились, а сам этот могучий и яростно-неудержимый человек сжался и надломился. Он уже больше не скрежетал зубами, а словно, дрожа от холода и не попадая зубом на зуб, клацал ими: его поразил тот загадочный, свойственный венграм яд, имя которому преданность трону. Этот страшный яд проникает во все поры и в кровь (особенно - в кровь голубую), превращая ее в водицу, пропитывает все мышцы сердца и приказывает ее клапанам: "молчать". А сердце, хотя еще и бьется, стучит, работает и чувствует, но больше не командует.

- Почему же мне не сказали об этом сразу? - с жалобой и упреком в потускневшем голосе вскричал Сепеши. - В тот час, когда я еще мог подавить чувства в зародыше?

Но Акли был не из тех людей, которые не умеют пользоваться создавшейся благоприятной обстановкой. Сейчас он очутился наверху и принялся беспощадно высмеивать стенания Сепеши.

- Не сказали ему! О, конечно, как некрасиво поступил господин император! Не был искренен с вами, не утешил вас! Потому что ваше утешение для его императорского величества должно быть куда важнее, чем судьба всей империи и его собственного дитя. Хотя совершенно точно, что если бы он был по всякому поводу искренен, теперь и воробьи на всех  крышах чирикали бы об это тайне за семью печатями. Однако долг обязывает меня сообщить вам сейчас, что, когда вы явились к императору в качестве жениха, его величество немножко испугался вашей бурной страсти и поручал мне определить степень опасности ваших намерений в будущем. И в крайнем случае, - я повторю: только в крайнем случае! - объяснить вам, как камергеру, о действительно положении вещей.

- И почему вы не объяснили? - яростно вспыхнул барон, подобно тому, как вспыхивает последняя капля масла в лампадке.

- Потому что тогда я "крайнего случая" в этом еще не видел. А вот вчера, в Братиславе я заметил опасные признаки, и тогда я понял, что пришел мой час выполнить свои обязанности, и я был вынужден пробраться к вам в отряд любой ценно, даже рискуя жизнью, спасти и себя. И принцессу, и вас.

Сепеши захохотал - через силу, преодолевая горечь.

- Ха, ха, ха, до чего же здорово умеете вы говорить, господин шут! Хочу - верю, не хочу - мимо ушей пропущу.

Акли загадочно поманил его рукой, а затем, взяв за руку, отвел в сторону на несколько шагов, к фонарю, светившемуся на углу улицы Баришгассе. Барон безвольно зашагал за ним, как беспомощный ребенок.

Под фонарем Акли сунул руку в патронташ, достал из него кошелек, а из него - свернутую записку.

- Вот читайте сами!

Бумажка была пожелтевшей, буквы на ней выцвели, но для Сепеши они жили, сверкали, горели будто холодные звезды.