Шизик бросил на него искренне изумленный взгляд.

– Порвать?.. Я никогда не смогу. У тебя есть жена, инспектор?

– Нет.

– А девчонка?

Меццанотте немного замешкался, прежде чем ответить «да». Судя по тому, что происходило с Аличе, он не был уверен, что она останется с ним надолго.

– Ну а я вроде как женат на героине, чувак. Я люблю ее, эту маленькую белую сучку, ничего не могу с собой поделать. И не знаю, как говорится, к лучшему это или к худшему. Пока смерть не разлучит нас…

Миновав метро на уровне улицы Тонале, они обогнули левую сторону вокзала до входа в погрузочно-разгрузочную зону, окаймленную портиком, в том месте, где в семи метрах над их головами, на уровне железных конструкций, заканчивались навесы, закрывающие выездной двор. Далее на добрый километр тянулись так называемые соединенные склады – длинные ряды помещений, изначально предназначенных для размещения складов и магазинов, встроенных в обе стороны насыпи железнодорожного полотна, которые сейчас в основном были в запущенном состоянии.

У основания одной из боковых колонн портика, наполовину скрытый за припаркованными автомобилями, находился небольшой импровизированный лагерь. На двух рваных спальных мешках, среди всякого хлама и кучи пустых пивных банок, сидели мужчина лет тридцати и девушка помоложе; оба выглядели грязными и запущенными. У их ног дремали три одинаково грязные собаки небольшого размера и непонятной породы.

Мужчина с руками, покрытыми татуировками, и пирсингом на лице, среди которого был болт, вмонтированный в нижнюю губу, без особого успеха практиковался в жонглировании тремя яблоками. Он сделал паузу, чтобы поприветствовать Шизика, который подошел и присел перед ним. Меццанотте стоял в нескольких шагах, выжидая, пока эти двое негромко переговаривались. Тем временем девушка с длинными разноцветными косами и булавкой, воткнутой в одну ноздрю, занятая приготовлением чего-то в помятой кастрюле на походной плитке, все это время смотрела на него с откровенным пренебрежением к его форме, даже не пытаясь спрятать зажженный «косяк», который она держала в пальцах.

Когда через несколько минут грязный панк бросил на него взгляд, сопровождаемый кивком согласия, Меццанотте с некоторым облегчением шагнул вперед, стряхивая с себя враждебность этого взгляда.

– Шизик сказал мне, что кто-то убил одну из твоих собак, – сказал он, после того как его информатор представил их.

– Убили? Зарубили! И он был для меня больше, чем просто пес. Мы заботились друг о друге, делились всем… Мне так хреново, будто я брата потерял.

– Ты знаешь, кто это сделал?

– Нет, к счастью для него, я не знаю, кем был тот ублюдок. Иначе… – Его руки дрожали от гнева, а вены на шее страшно вздулись, пока он подыскивал слова, которые никак не приходили ему на ум.

– Ладно, ладно, успокойся… А теперь расскажи мне все с самого начала.

– Ну, я нашел Дарко на свалке, когда тот был чуть больше щенка. Его выбросили подыхать на помойку. У него были очень тяжелые травмы; я думаю, что он участвовал в подпольных боях за деньги. Он был в плохом состоянии, но я заботился о нем, и он полностью поправился. Знаешь, он ведь был чистокровный, Дарко. Великолепный образчик аргентинского дога. Во взрослом состоянии – зверь весом более сорока килограммов. Я спас ему жизнь, но он отплатил мне тем же. Вот так, однажды ночью, несколько лет спустя, два скина напали на меня во сне и избивали до полусмерти. Если б не Дарко, они бы разделали меня на месте. Он укусил одного за ногу, оторвав половину икры, затем набросился на другого. Я остановил его за мгновение до того, как он вогнал свои зубы ему в яремную вену.

– Я думал, ты расскажешь мне о том, как его убили, – сказал Меццанотте, у которого не хватило духу перебить мужчину, но он воспользовался первой же паузой, чтобы вернуть его к теме.