Она протянула Лауре левую руку. На запястье были три красные линии, длинные и тонкие. Соня действительно пыталась несколько раз, но не нашла в себе мужества взрезать вены.

– Тебе даже задумываться не следует о таких вещах, Соня. У тебя еще вся жизнь впереди – просто нужно найти в себе силы вернуть ее. И в этом Центр может тебе помочь, как я уже говорила. Но ты должна мне все рассказать.

И тогда Соня начала говорить. И, подобно плотине, рухнувшей под огромным давлением воды, которую она сдерживала слишком долго, выплеснула все. Рассказала всю свою жизнь, во всех ее мрачных и гнусных подробностях. В итоге Лаура была одновременно тронута, шокирована и возмущена.

У Сони Николози было безмятежное, если не совсем счастливое, детство. Ее родители – мать была учительницей начальной школы, отец – клерком – не купались в золоте, но и не бедствовали. Сколько Соня себя помнила, она всегда любила танцевать. Ей хотелось быть похожей на танцовщиц, выступающих на телевидении. Она мечтала выступать в чудесных ярких костюмах, сверкая перед камерами.

Затем компания, в которой работал ее отец, обанкротилась, и жизнь Сони начала рушиться вместе с ее мечтами. Поначалу он изо всех сил пытался найти другую работу. Не добившись успеха, перестал выходить из дома и запил. Отец пил часто. Слишком. Казалось, он жил только ссорами с женой.

У него также появился совершенно новый интерес к своей дочери, которой в то время было четырнадцать лет. Она была зрелой для своего возраста, ее тело уже было женским, оформившимся. Соня знала об этом и была в восторге, потому что наконец-то стала похожа на танцовщиц, которыми восхищалась по телевизору. Отец же стал смотреть на нее как-то странно, с мрачной и обиженной настойчивостью. Он задавал ей множество вопросов о том, что она делает и с кем встречается, когда выходит на улицу, с нездоровым любопытством обсуждая ее отношения с мальчиками. Она говорила, что ничего не происходит – в то время ей было нечего скрывать, – но все ее ответы неизменно разбивались о гримасы отвращения.

Однажды ночью, открыв глаза, Соня увидела, как он сидит на краю ее кровати, тихий и молчаливый, будто окаменелый. Она притворилась, что все еще спит, и вскоре отец ушел. Эти визиты, как она обнаружила, повторялись в точно определенное время каждую ночь. Конечно, это было странно, но в глубине души Соня не думала, что в этом есть что-то плохое, и через некоторое время почти перестала обращать на это внимание.

Пока ее отец не начал делать с ней что-то и требовать, чтобы она делала это с ним. Ей никогда не приходило в голову ничего подобного, и Соня, не совсем понимая происходящее, лишь смутно догадывалась о том, что отцы не занимаются ничем таким с дочерьми. Парализованная стыдом и страхом, она какое-то время терпела, не реагируя. В первый раз, когда нашла в себе силы попытаться сопротивляться, отец наклонился над ней и, уставившись на нее пустым, сомнамбулическим взглядом, сказал ей ровным, ужасно спокойным тоном, что она не должна возражать. Сделай она это, расскажи хоть одной живой душе о том, что он с ней делает, он убьет ее – и мать заодно, – а потом покончит с собой.

Жизнь дома для Сони превратилась в ад. Она плохо спала и мало ела, худела все больше и больше, и взяла за привычку проводить как можно больше времени вне дома. Девочка из школы танцев познакомила ее с компанией старших мальчиков, которые встречались в парке Ламбро. Там происходило много всего, и Соня далеко не сразу осознала, чего именно. А затем втянулась. От «косячков» она вскоре перешла к героину. Некоторое время просто нюхала его, а затем начала вводить в вену.

Наркотики помогали ей, притупляя боль, благодаря чему Соне было легче переносить ежедневные домогательства отца. Но ей требовались все новые и новые дозы, и денег уже не хватало. Она начала воровать деньги на продукты, красть купюры из кошелька матери и бумажника отца; затем обнаружила, что есть мальчики, готовые платить ей за то, чтобы она уединялась с ними в туалете средней школы.