— Мысль есть. Только, попервое, куда я в шахту без руки? Во-вторых, миловать меня не будут. У меня вся родня деревенская, ее продналогом да расстрелами краснюки повывели, я свою злость на милость сменить не могу. Они, полагаю, тоже. Потом, я у капитана Петерса не последний солдат был. Большевики — народ точный, все вызнают. И жалостью не балуются, серьезная публика. Что ж мне, вернуться — да в банду?

— Верно мыслишь. Мне-то тем более возврата нет. Так что грозит нам, Степан, нищета на чужой земле, если сами дураками будем.

Степан с большим интересом поглядывал теперь на Щукина из-под кустистых, суровых бровей.

— Понимаешь, какое дело, Степан. Тут, в Стамбуле, я знаю много наших русских мерзавцев, которые нажились на чужой беде, пока мы, фронтовики, там рубились. Поэтому, думаю, не грех им немного поделиться. Как их найти, как их прижать — моя забота. Но мне нужен надежный помощник. И чтоб язык за зубами умел держать.

Степан все прикинул. Глаза его посветлели, повеселели. Ай да полковник!

— Неужто я, Николай Григорьевич, на разбойника выглядаю?

— Малость «выглядаешь», Степан. А иначе о чем был бы разговор?

— За искреннее слово спасибо. Что ж, дело неплохое. В самом деле, помирать на улице неохота. Милостыню просить — я уж прикидывал. Без одной руки я. А знаете, у них тут такой обычай: за воровство руку рубить. Вот и доказывай, что это от буденновской саблюки. И не подаст никто… плюнут!

Замолк, словно бы решая спросить что-то важное, но ожидая первого слова от Щукина.

— Доля твоя половинная, — тихо сказал Щукин. — Честная доля.

Степан словно бы поперхнулся. Сказал совсем оттаявшим, потеплевшим голосом:

— А вот за уважение — спасибо. Если хотели, ваше высокоблагородие, слугу иметь до гроба дней, то лучше бы не сказали. И не в том причина, что деньги… Деньги что… Уважение человеческое — вот что натуру переворачивает. Я, знаете, как дроздовцем оказался? Село мое — Государев Байрак — под Горловкой, шебутное село, злое. Все шахтеры государственные — нас не забижай, сами кого хошь забидим. Ну как пришли ваши, деникинские, давай мобилизацию устраивать. Не хочешь — под суд. Пошли. Всем гуртом. А как бои начались, первые наши хлопцы, шестерка, офицера своего закололи — и до красных. Следующий черед моей шестерки. Тоже решили до красных. Да! Вызывает нас капитан Евгений Борисович Петерс, командир, стало быть, роты, раздал патроны, говорит: я вас поведу в ночную разведку. До самых красных. Кто захочет, может выстрелить мне в спину. Только будет он на все века подлец и трус, а я за Россию смерть приму… Целую ночь ходили по красным тылам, и он впереди… Как сейчас через тьму вижу его спину — широкий был, росточку небольшого, а крепкий. И привязались мы к нему, а следом и другие за уважение, за человечество в нем. Ежели есть такие офицеры, стало быть, я при них…

Щукин кивнул. Он знал о Петерсе по донесениям, поступавшим в те времена в штаб Добрармии. Тогда на Петерса местный контрразведчик жалобу написал, что капитан благоволит красным, всех пленных берет к себе без разговора.

— Так я на тебя надеюсь, Степан, и дам знак. Как срок наступит — мимо не пройду, — сказал Щукин.

— Одна рука не смущает, Николай Григорьевич? — спросил Степан.

— Другому десять рук дай, а толку не будет.

Щукин пожал Степану единственную руку — на редкость крепкую и ловкую. «Эмиграция роднит нас, офицеров и рядовых, — подумал он. — Того и гляди, мы раньше коммуну построим, чем большевики».

Таня уже утвердилась и прочно устроилась среди бесчисленных занавесок в спальне посла.