Алексей Толстой. Милосердия!
1 Когда после супа подали горошек, Софья Ивановна сказала, что больше ничего не будет, и ее припудренный носик, ушедший в щеки, глазки, когда-то хорошенькие, теперь совсем круглые и выцветшие, прядь волос, висящая из прически,- прядь, когда-то непокорная, теперь просто непричесанная,- все это задрожало в негодовании и в страхе непонятного будущего. Владимир, гимназист, младший, с еще детской кожей, испачканной чернилами, взглянул на мать и покорно взял тарелку. Николай, старший, тоже гимназист, усмехнулся и дернул костлявым плечом. Его большой нос, уже лоснящийся, и тщательно приглаженный пробор, и жилистые, почти мужские руки, и длинные рыжие глаза выражали полное недоверие и семье и всем вообще пережиткам, еще таящимся в таких затхлых углах, как квартира присяжного поверенного Шевырева, что по Сивцеву-Вражку. Николай взял горох, сказал: "Благодарю, мать", и съел его со вкусом. Сам Василий Петрович сидел, наморщив большими складками лоб, и, не спеша, с точностью, повертывал в изящных пальцах стеклянную подставочку. От гороха он отказался, задумчиво покачав головой. Ему было все теперь безразлично: и испуганная глупость Софьи Ивановны, которая, спустя девять месяцев революции, продолжала по всякому поводу восклицать, сжимая полные ручки: "Ужасно, послушайте, это же ужасно!" - словно где-то еще в пространстве маячила смущенная фигура попранной справедливости; безразличны рыжие глаза и самоуверенная усмешечка Николая и вялый и безвольный Володька, Семья, сидевшая за обеденным столом, между буфетами из мореного дерева, была обломками когда-то хорошо оснащенного суденышка; подхваченное зловещим ветром, оно заплясало на одичавших волнах, потеряло руль и паруса и выкинулось на мель. Сейчас сидели на мели,- это всем было ясно. Вне всякой связи с предыдущим, Софья Ивановна покраснела и, отодвинув тарелку, сказала: - Володенька всегда был плох в орфографии, а с этим новым правописанием просто ужасно! В ее руках появилась откуда-то снизу тетрадочка; она порывисто перелистала ее. Володя с сожалением видел, что тетрадь помята в судорожной материнской ручке и сейчас будет замазана соусом. Василии Петрович пожал плечами, подумав: "Наплевать". Николай, вычерчивая вилкой на клеенке буквы, сказал: - То, что тебе кажется ужасно, мать,- через десять лет будет не ужасно. А ужасно то, что мы безо всякого здравого смысла расходуем время и память на пустяки. Это мое мнение. Василий Петрович быстрее завертел подставочку. Николай бросил вилку и осторожно почесал пробор. - Люди, переставшие расти физически и умственно, судорожно цепляются за всякий пережиток, хотя бы он был совершенно глупый. На это Василий Петрович отвечал: - Ты осел. Но цели не достиг. Сын сейчас же выговорил с большим удовольствием: - Благодарю, папа. - Перестаньте, боже мой, как это ужасно! - А я говорю, что он уже давно наглый осел! - Я в этом не виноват, папочка. - Виноват! - Колечка, не спорь с отцом. Василий Петрович, Коля сказал только свое мнение... Выпучив на сына большие глаза, Василий Петрович сильно барабанил пальцами; кровь приливала и отливала от его щек. Вошла с чашками кофе горничная на таких высоких каблуках, что ноги ее точно не сгибались; поняв, что ссорятся, удовлетворенно поджала пухлые губки. Софья Ивановна сказала поспешно: - Придется пить с медом. И говорят - меду совсем не будет. Молча выпили кофе. Обед кончился. Гимназисты ушли: Володя - медленно, точно тянулся на резинке, Николай - решительными шагами, хотя было очевидно, что всего-навсего завалится на диван с книжкой. Софья Ивановна потопотала где-то по комнатам и затихла. Василий Петрович пошел в кабинет, закурил и стал у окна. Стоял ноябрь тысяча девятьсот семнадцатого года, холодный, страшный. |
