|
Но если логические и психологические аргументы еще могли оправдать его неучастие в тогдашней борьбе, то избавиться от терзаний совести он так и не смог, и это для писателя, пожалуй, небесплодно. Справедливость требует отметить, что тему эту подняла в своей книге З. Шаховская, но именно ее книга и определила позицию «суда чести» по отношению к юному Набокову. Любопытно, что брат З.А. Шаховской о. Иоанн Санфранцисский в «Биографии юности» пишет о своем участии в братоубийственной войне без особой гордости.
Сам Набоков рассказывал о своих колебаниях по-разному в разных вариантах автобиографии, однако речь всякий раз шла о работе воображения, о решительности, которая ослабевала в результате раздумий. Происходило то же, что произошло позднее с его давней мечтой пробраться в Россию, о которой Набоков говорит так: «…вряд ли я когда-нибудь сделаю это. Слишком долго, слишком поздно, слишком расточительно я об этом мечтал. Я промотал мечту. Разглядываньем мучительных миниатюр, мелким шрифтом, двойным светом, я безнадежно испортил себе внутреннее зрение. Совершенно так же я истратился, когда в 1918-ом году мечтал, что к зиме, когда покончу с энтомологическими прогулками, поступлю в Деникинскую армию и доберусь до тамариного хуторка…» Юрик Рауш уехал на фронт из Ялты, и уже через неделю его привезли мертвым: «Весь перед черепа был сдвинут назад силой пяти пуль, убивших его наповал, когда он один поскакал на красный пулемет. Может быть, я невольно подгоняю прошлое под известную стилизацию, но мне сдается теперь, что мой так рано погибший товарищ в сущности не успел выйти из воинственно-романтической майн-ридовой грезы, которая поглощала его настолько полнее, чем меня, во время наших, не таких уж частых и не очень долгих летних встреч». В английском варианте книги как всепоглощающую черту Юрика Набоков отмечал его «чувство чести»… Юрика отпевали в православной церкви близ набережной (звон ее колоколов доносится сейчас ко мне на Дарсан, в комнату ялтинского Дома творчества). Из церкви процессия шла по набережной, где шеренга английских солдат выстроилась в почетный караул. Володя вместе с другими нес гроб… Позднее события стали развиваться стремительно. Белое командование потребовало введения чрезвычайного положения в Ялте. Хотя правительство Крыма согласилось на это, отношения его с командованием все обострялись: Белая армия больше не обеспечивала защиты города. С. Крым и В.Д. Набоков обратились к французскому командованию, взявшему на себя после ухода немцев защиту севастопольского порта. Французы обещали прислать войска, однако так их и не прислали, а в начале апреля Красная Армия прорвала оборонительную линию белых и стала быстро продвигаться в Крым. Началась эвакуация. 8 апреля Набоковы покинули Ливадию. После всех петербургских потерь юный поэт понес еще одну потерю: он оставил в Ливадии всю свою новую коллекцию — больше двухсот крымских бабочек. Что ж поделаешь — «в свое время он растерял, рассорил, рассеял по свету много вещей, представлявших и большую ценность» («Пнин»). По тряской дороге они добрались до Севастополя и остановились в местной гостинице, номер которой В.Д. Набоков тут же и описал: Не то кровать, не то скамья. Угрюмо-желтые обои. Два стула. Зеркало кривое. Мы входим — я и тень моя. По соседству, здесь же в Севастополе, были и другие Набоковы (Сергеевичи и Дмитриевичи). В дневнике юного композитора Ники Набокова осталась запись: «26 марта 1919. Севастополь. Гостиница „Россия“ переполнена. Спекулянты… буржуазные семейства… киноактеры и киноактрисы… В вестибюле базар… все места заняты… везде груды багажа… Дядюшка Сергей Набоков здесь. Он добрался по большаку уже несколько дней тому назад… Тревожные слухи ползут по берегу. |
