|
Какое, спрашивается, сопротивление могла оказать такому мордовороту, как Зяблик, обыкновенная двадцатилетняя девчонка, и без того до смерти напуганная? Дверь может рассказать о тех, кто за ней скрывается, очень многое. Есть двери, обитые тисненой кожей, под которой если и не просматривается, то угадывается стальная рама с магнитными запорами и фиксаторами на все четыре стороны. А есть двери, чей облезлый картон висит клочьями, жалкие замки много раз вырваны с мясом и потом небрежно вставлены обратно. Дверь, интересовавшая Смыкова, была как раз из этого самого последнего разряда. Даже к ее ручке не хотелось прикасаться без брезентовых рукавиц спецовок. Так, как Зяблик, в чужое жилье умели стучаться немногие, и еще меньшее число людей способно было этому стуку противостоять. Если ему вдруг попадались всякие дзинькающие и тренькающие устройства, переделанные из велосипедных звонков, будильников и колокольчиков, Зяблик начинал все таки с них, но от излишнего усердия вскоре отрывал или разламывал хлипкие рычажки и кнопки, после чего привычно пускал в ход кулаки и ботинки. Уже после первой — еще разминочной — серии ударов изнутри осторожно поинтересовались: — Кто там? — А ты не догадываешься? — зловеще спросил Зяблик и чуть погодя добавил: — Лярва… Дверь едва едва приоткрылась, и хозяйка выглянула из душного полумрака, пахнущего нафталином, помоями и «маньками» — маниоковыми лепешками, жаренными на мартышечьем жире. Лицо, обращенное к незваным гостям, было свежее, с ясными глазами, но язык не поворачивался назвать его обладательницу девушкой — очень уж она была плотна, коренаста, большегруда. — Что вам надо? — спросила она и длинно, тяжело глотнула, как будто перед этим держала во рту сухую корку. — Сейчас узнаешь! — Зяблик уже вломился в прихожую и придерживал дверь открытой, дожидаясь, пока вернется Смыков, вышедший из подъезда звать Верку. Четвертый из их ватаги — нехристь Толгай, больше известный под кличкой Чмыхало, — должен был пока оставаться снаружи, наблюдая одновременно и за своим драндулетом, и за ближайшими окрестностями. Место было дурное — варнаков здесь уже не раз видели, а там, где варнаки появляются, и всякая другая погань вьется. — Вы ошиблись! Уходите, пожалуйста, прошу вас… — в голосе молодой хозяйки появились умоляющие нотки. — Не нас, значит, ждешь? А кого? — Зяблик замахнулся на нее открытой ладонью, впрочем, больше для острастки. Тут его оттер в сторону Смыков, следом за которым шла Верка с фельдшерским чемоданчиком. — Здравствуйте, — шаркая подошвами по несуществующему коврику, сказал Смыков. — Одна живете? — С бабушкой. — Первая слеза уже катилась по щеке девицы. — Понятно, — Смыков глянул по сторонам, словно бабушка могла прятаться где то здесь, среди вороха изношенной одежды и кучи стоптанной обуви. — А где же она сейчас? — В Лимпопо пошла. За мукой. — Давно пошла? — Давно… Я даже со счета сбилась. — Еще две слезы побежали вдогонку ,за первой, и каждая была как полновесная виноградина. — Пора бы уж и вернуться. — На что муку меняете? — Смыкову это было, конечно безразлично, ему и картошки с кислым молоком вполне хватало, а вопрос он задал потому, что заранее хотел расположить Шансонетку (так они заглазно прозвали между собой девушку) к себе. — Да так… На барахло разное. Бабушка на спицах вяжет. — Говорят, сейчас в Лимпопо электрические лампочки хорошо идут. Только без цоколя. Арапам из них пить нравится. Они же к сушеным тыквам привыкли. Стакан им в руку не ложится. А лампочка в самый раз. — Где же тех лампочек набраться? — вздохнула Шансонетка. — Это точно, — подтвердил Смыков, уже успевший между делом заглянуть и на кухню, и в темную сырую конуру, некогда служившую санузлом. |
