Братск

Не могу вот так прямо сказать, что в Братске меня хотели зарезать.

Формы слабоумия очень разнообразны. Например, полюбоваться братской плотиной при электрическом освещении. Братская ГЭС была стройкой эпохи. Всесоюзный символ романтики и победы нашей общей Родины. От Тайшета всего 300 км — чего не метнуться? Оттепель, космос, коммунизм, Братск. Ночь.

На меня глянули с хмурым прикидом, задали ритуальный вопрос о причине сожительства с клопом и вынули нож. Нож был очень красивый, хромированный, блестящий, изготовленный с явной любовью. Дальние электрические искры отблескивали на нем.

Какое кретинство, отметил я со стороны, и никто же никогда не узнает, если вообще найдут, концы в воду, не может быть, пацаны вполне нормальные. Я достал из кармана свою «лису», раскрыл и показал им.

— Чо здесь делаешь?

— Любуюсь Братской плотиной при электрическом свете.

— Ты еще поостри, сука!

— Он сам спросил.

— По морде хочешь?

— Большое спасибо. Это я всегда и дома могу получить.

— Чо здесь делаешь? Откуда?

— Из Ленинграда.

— Чи-во-о? Тебя спрашивают!

— Могу показать документы. И командировку.

— Как-кую на хрен командировку, тля!

— В «Камчатскую правду».

— Куд-да-а?..

Узнать стало интересней, чем бить. Через полчаса я сидел у них в общаге.

— Шамать хочешь? Выпить не осталось, извини.

— И как ты туда без денег доедешь?

— Слушай, а в Ленинграде вот вы в свободное время что делаете?

— Примерно то же, что и вы.

Им было неприятно поверить. Я неловко отработал назад насчет театров и музеев. Театры и музеи принимались с высокомерным презрением, но дружеским таким, небрежным. Необходимо держаться со мной как более значительные, а уж значительные — так во всем. Но под этим тихо вибрировали легкая зависть, и сожаление, и неполноценность сознаваемая собственная, в которой сознаться себе было никогда нельзя, и тоска легкая от этого всего. Нормальный пацаний циничный эпатаж, под которым нормальная пацанья чувствительность и жадность к жизни. Про танцы и девчонок, и хочется красиво.

Это я все думал себе в теплой интеллигентской разнеженности, потому что из другой комнаты притаранили добытую бутылку, мне накатили стакан водки — «чтоб донышко замокло!» — с бутербродом сверху на закуску, и я сразу окосел. День не ел и ходил.

— Ты не думай, мы так, погулять просто, да в общем скучно, пошутили просто.

Спросили, сколько стипендия. Пожаловались на маленькие заработки. Так а на фига вы здесь за такие деньги работаете? Усмехнулись.

Они были расконвоированные на условно-досрочное на стройках народного хозяйства. Все сидели ни за что, всех закатали несправедливо, только так можно было понять их фразы вскользь и реплики из скупого жаргонного набора.

Когда я стал обрубаться за разговором, меня уложили спать на шконку, как родного.

Рано утром они быстро собрались на работу. Со мной попрощались мельком, никому не было дела до чужого. Их улыбки и дружеские рукопожатия казались беглыми и о другом.

Шикотан

Болтаюсь на иркутском вокзале, примеряюсь к проходящим поездам. Смех, гам, — вываливает цветник, весь перрон в девках. А, где, что, девушки — вы откуда? Хи-хи ля-ля, слово за слово, с собой не возьмете? А не боишься? Боюсь страшно, но мечтал всю жизнь. Так залезай.

Их было пятьдесят вербованных сезонниц.