Блаженством сияло его лицо, улыбка струилась на тонких губах, а на щеках даже выступил легкий румянец.

– Вы будете, наконец, брать? – послышался бас за спиной Домбровского, это говорил небритый мужчина в кожанке, пахнущей дождем.

– Да-да, беру. Спасибо большое, любезная.

– И сдачу не забудьте.

Девушка выдала сдачу и справку о купле-продаже валюты, которую Иосиф Михайлович сложил пополам и опустил в карман плаща, чтобы затем выбросить в мусорницу. Он любил аккуратность и не прощал беспорядка ни себе, ни другим.

Доллары Иосиф Михайлович сложил в ставшее плоским портмоне, спрятал его во внутренний карман пиджака и, застегнувшись на все пуговицы, пошел к выходу. Ему, если бы он решил придерживаться ритуала, еще нужно было зайти в булочную и кулинарию, а потом, купив газету, можно было направляться домой. Но на этот раз старик Домбровский решил нарушить устоявшийся график своего движения по улице.

«Кулинария, булочная, газетный киоск – все это потом. А сейчас домой! Домой как можно скорее!»

– Этого просто не может быть! – бормотал Иосиф Михайлович.

Сейчас он утратил респектабельность, стал суетлив', как бы даже неуверен в себе. Его движения сделались нечеткими. Он шлепал по лужам, натыкался на прохожих и не извинялся, а лишь бросал вдогонку:

– Повнимательнее быть надо!

И все время ощущал вес кожаного бумажника, который давил на сердце, как могильный камень.

«Скорее! Скорее!»

Он нарушил правила уличного движения, пересек улицу на красный свет, чего не допускал никогда прежде. Войдя в подъезд, Домбровский чертыхнулся: лифт стоял где-то наверху.

«Ну и бог с ним!»

Трость звонко застучала по ступенькам, помогая своему хозяину как можно быстрее подняться к двери квартиры. Ключи как назло путались в связке и даже выпали из рук.

– Черт подери! – буркнул Домбровский, вставляя ключ в замочную скважину и с хрустом проворачивая его в сердцевине замка.

«Ну и разволновался же я! Сейчас прямо в одежде выпью рюмку водки, иначе схватит сердце».

Он тщательно замкнул за собой дверь, второпях, не глядя, повесил шляпу на рожок вешалки, сразу направился на кухню и вытащил из холодильника бутылку.

Рюмка с остатками водки на донышке так и стояла на столе. Зачем после водки, если к тому же пьешь ее один, мыть рюмки? И Иосиф Михайлович свою стограммовую рюмку с красной каемочкой мыл раз в неделю, зато до ослепительного блеска.

Он чувствовал, что его руки дрожат.

«Ну же, ну же!» – последние капельки упали не в рюмку, а на пластик стола.

На этот раз он принял сто граммов не мелкими глотками, а залпом. Затем вздохнул, набрав полную грудь воздуха, резко выдохнул.

– Ну и забористая! – вслух сказал он, оставив бутылку на столе и даже не закрыв ее пробкой, направился в свои кабинет.

Он в гостиной сбросил плащ, швырнул его на диван.

Задернул в кабинете шторы, включил свет и уселся за стол. Вытащил бумажник, извлек из него стодолларовые купюры и разложил их перед собой. Банкноты нового образца он небрежно, как мусор, отодвинул в сторону: они его не интересовали. Затем пригнул колпак старомодной настольной лампы, низко склонился над столом и принялся тасовать на столе три серо-зеленые бумажки, абсолютно похожие друг на друга, как рубашка карт.

Затем перевернул их портретами Франклина вниз и стал рассматривать обратную сторону купюр. После этого, вооружившись мощной лупой в медной оправе с костяной ручкой, аккуратно взяв одну из банкнот, начал изучать ее сперва на просвет, потом на ощупь, прикрыв глаза, прислушиваясь к тому звуку, который рождали подушечки пальцев и бумага от соприкосновения.