Кузьмины ложились спать часов в одиннадцать. Дунечка уходила наверх в антресоль, а Катя с мужем в угловую комнату, за окнами которой росли такие высокие и наглые репьи, что Михаил Иванович назвал их кактусами. Муж засыпал немедленно, и рука его, волосатая и в жилах, выпрастываясь понемногу из-под щеки, свешивалась с кровати.

В темноте, выждав нужное время, принимался пищать комар, жалобно прося у бога попить крови. За стеной слышались вздохи и топот босых ног: это кухарка пила от бессонницы японский гриб, разбухший, как медуза в банке со спиртом.

Думая и ворочаясь, Катя разгуливалась, Михаил Иванович всхрапывал. У самой дачи громкий женский голос произнес: "Я его расцелую, вот увидишь". Тогда Катя осторожно спускала с кровати босые ноги, накидывала поверх рубашки платок, пробиралась на балкон через комнату сестры и усаживалась у перил.

Отсюда было видно все небо, покрытое звездами, вдалеке красноватый свет над Москвой, внизу - темные кусты и отчетливые очертания сосновых ветвей. В соседней даче, на террасе три человека, освещенные лампой, пили чай. Не было слышно ни слов, ни звука посуды, и поэтому глубокою грустью веяло от этих трех людей за столом. Почти растворенные в тишине доносились звуки труб, все еще вспоминавшие о небывалой любви на берегу синего Дуная, о котором поют все шарманки на свете. Положив голые локти на балюстраду, Катя сидела неподвижно. Не было различия между этим часом, вчерашним днем и годами прошлого. Не было бы жаль ни с чем расстаться. Сердце замирало, тревожимое звуками, и казалось так легко уйти в это безмерное ночное пространство, наполнить его собой.

Над маневренным полем стояла пыль, куда опускалось большое солнце в час, когда горнист играл зорю. Днем было несносно даже в батистовом платье. Катя варила в саду на жаровенке смородиновое варенье и понемногу разделась, - сняла юбку и кофточку, стащила чулки; сразу стало прохладнее, особенно ногам в густой траве. Тогда между досками трухлявого забора появилось сухонькое личико, с седой бородкой и колючими глазками. Катя вскрикнула. Дунечка, окончившая только что "Миссис Бризли" и полная добродетелей и мужества, запустила в соседа камнем. Личико в дыре исчезло, и было явственно произнесено: "Дуры!"

Случай казался пустячным, но произвел впечатление на Катю очень сильное. Михаил Иванович, услышав об этом, схватился за подтяжки и захохотал: "С трясучей бородкой, ты говоришь, ах, старый черт!" Все-таки он обещался поговорить при случае с соседом и рассказал несколько подобных анекдотов, где в одном даже сам участвовал, будучи гимназистом:

- Э, милая моя, возмущаться-то, по-моему, особенно и нечего. Такова расейская жизнь, скука, безделье и баловство. Есть, конечно, кое-какая благопристойность, но и та от страха. А распусти немного вожжи, - такое начнется, - и гнусность, и бесстыдство, и воровство - азиаты!

Михаил Иванович любил пофилософствовать в отдохновении за чайком. Себя он считал человеком благодушным, но глубже не заглядывал. Катя после его слов еще сильнее задумалась. Ей начало казаться, что вся жизнь огорожена трухлявым забором с подсматривающими глазками, трясучими бородками; и стало противно до тошноты.

Дунечка умолила сестру прочесть "Миссис Бризли". В книжке описывалась такая честная и решительная женщина, что Катя сейчас же загрустила. Миссис Бризли ездила по всем морям, спала в холодной комнате, брала каждое утро ледяной душ, гребла, правила, стреляла тигров, играла в крикет, гольф, поло (муж ее, полковник индийской службы, был убит в Африке); она основала две лиги, шесть приютов, боролась за равноправие женщины в Норвегии, Дании, России и в Англии, у себя; ударом рукоятки хлыста свалила одного негодяя на пляже в Моэлан; при этом миссис Бризли была обольстительно хороша и любила Томми Джонса. Когда он однажды осенью сказал ей, стоя у большого окна: "Как вы думаете, что ответила бы мне миссис Бризли, если бы я осмелился спросить у нее - да или нет?" - миссис Бризли, сидя далеко от окна, ответила совсем упавшим голосом: "Да.