Это было правдой. Хотя и не было причиной ее ухода.

Тишина, он опять ничего не ответил, только смотрел на нее с этим его высокомерием. Было трудно держаться непринужденно под его тяжелым пристальным взглядом. Она умрет, даже если переместит свой вес с ноги на ногу. Или сожмет руки. Или стиснет зубы. Но она отказалась доставить ему такое удовольствие (он бы заметил, если бы она что–нибудь сделала), и в результате Амелия стояла на месте, безмятежно улыбаясь, позволив себе лишь слегка изменить выражение лица, когда наклонила голову в его сторону.

— Вы одна, — сказал он.

— Да.

— Вне дома.

Амелия не придумала, как это подтвердить, не попав в дурацкое положение, а потому она просто моргала глазами и ждала его следующего заявления.

— Одна.

Она посмотрела налево, затем направо и сказала, не придумав ничего лучшего:

— Совсем недолго.

Его взгляд стал еще резче, она даже не думала, что такое возможно.

— Я полагаю, — сказал он, — что вы знаете о потенциальных опасностях для вашей репутации.

На этот раз она действительно стиснула зубы. Но только на мгновение.

— Я не ожидала, что кто–нибудь найдет меня, — ответила она.

Ему такой ответ не понравился. Это было ясно.

— Это не Лондон, — продолжала она. — Я могу посидеть без присмотра на скамье вне бального зала в течение нескольких минут без ущерба для своего положения в обществе. Если, конечно, вы не откажетесь от меня.

О, Боже! Теперь он стиснул свои челюсти? Из них получилась превосходная пара, из обоих.

— Однако, — чеканил он, — такое поведение неприемлемо для будущей герцогини.

— Вашей будущей герцогини.

— Именно.

В животе Амелии что–то начало скручиваться и переворачиваться, и, действительно, она не могла сказать, испытывала ли она головокружение или испуг. Уиндхем был в холодной ярости, но в то же время она за себя не боялась — он был джентльменом, чтобы ударить женщину, но если бы он это сделал, то ее жизнь превратилась бы в сплошной кошмар.

Когда–то давно на нее произвело впечатление, что этот мужчина (в то время он был еще мальчиком) был очень ответственным. Ее жизнь, очень просто, и без всяких аргументов, вращалась вокруг него.

Он говорил, она слушала.

Он подзывал, она подскакивала.

Он входил в комнату, и она улыбалась в восхищении.

И, что самое важное, она радовалась этой возможности. Она была счастливой девочкой, поскольку соглашалась со всем, что он говорил.

Исключение состовляло то, и это было его самым большим преступлением, что он редко с нею разговаривал. Он почти никогда не подзывал ее — чего такого он мог попросить, чтобы она могла это сделать? И она перестала улыбаться, когда он входил в комнату, поскольку он никогда не смотрел в ее сторону.

А если он и замечал ее существование, это случалось нечасто.

Но прямо сейчас…

Она одарила его невозмутимой улыбкой, пристально глядя в его лицо, будто не понимая, что его глаза были близки по температуре к осколкам льда.

Прямо сейчас он ее заметил.

И вдруг, совершенно необъянимо, он изменился. Что–то в нем смягчилось, его губы изогнулись, и он посмотрел на нее таким взглядом, словно она была неким бесценным сокровищем, подаренным ему великодушным божеством.

Этого было достаточно, чтобы чрезвычайно смутить молодую леди.

— Я пренебрегал вами, — сказал он.

Она моргнула. Трижды.

— Прошу прощения?

Он взял ее руку, поднеся ее к своим губам.

— Я пренебрегал вами, — повторил он, и его голос таял в ночи. — Это было нехорошо с моей стороны.

Губы Амелии дрогнули, и хотя она должна была что–то сделать со своей рукой (нужно потянуть ее к себе, это же очевидно), она просто стояла перед ним как ненормальная, разинув рот и обмякнув, спрашивая себя, почему он…

Хотя, говоря по правде, вопрос заключался только в слове «почему».