— Втроем. Мы втроем, — перебил его отец Генри, удивив всех тем, что он еще тут, сидит, едва слушая Тома Хейли.

— …что мы втроем делаем здесь, сейчас, в этой крохотной меблирашке на углу Блейк и Остин? Просто ждем подходящего парнишку, понимаешь, отличного парнишку, чтобы это осуществить. И я нашел его. В тебе.

Или, как он позднее признался: «Кого-то, отчаявшегося настолько, что он готов расстаться со своим естественным цветом кожи, просто чтобы выжить. Кого-то, кому абсолютно нечего терять».

— Сделай одолжение, парень, — сказал он Генри. — Не глядись в зеркало пару дней, а там посмотришься. Хотя будет лучше…

Он поднялся, оттолкнулся от столика, нашел в кухонном шкафчике рулон пожелтевшей клейкой ленты, взял газеты и закрыл все зеркала и зеркальные поверхности. Даже тостер.

— Так это будет сюрпризом, — сказал он, подмигивая. — По крайней мере для тебя.

Все время ожидания они провели пленниками в квартире Тома Хейли, слушая джаз по радио.

[Здесь Мосгроув пишет: «Я хочу..», но не завершает мысль.]

Лорен принесла им ланч, мистер Уокер — еще подпольного джина. У нее были три шляпки, которые она надевала попеременно: одна «колоколом», другая маленькая, без полей и с плоским донышком, и еще берет. Генри больше всего нравился берет. В нем она выглядела как свойская, красивая шпионка. Она подсела к нему за маленький кухонный столик, вплотную, их локти соприкасались, ноги были так близко, что он чувствовал бедром складки ее юбки. Она вытерла ему уголки губ салфеткой, предварительно послюнив ее, и он не сопротивлялся, разглядывал ее кожу и глаза, словно она была неведомым существом из другого мира. Он влюбился в нее, не как мужчина, а как мальчишка, которого тянет к чему-то желанному. Его отец смотрел на нее по-иному — по-мужски — и пару дней брился ради нее и заправлял рубашку в брюки, пока не стало ясно, что все без толку. Она едва замечала его, так что он опять обрел свой обычный неряшливый, «не-для-кого-стараться» вид. Генри знал, что она также приходит иногда по ночам к Тому Хейли — он слышал их через стенку, — но всегда уходила до рассвета.

— Я считаю, то, что ты делаешь, — это так смело, — сказала она Генри. — Ненормально, но смело. И я никогда не видала Тома таким счастливым с тех пор, как он выиграл десятку на собачьих бегах. Спасибо тебе за это, Генри. — И она запечатлела поцелуй на его лбу. — Никогда еще не целовала негра, — сказала она, подмигивая.

— Я не негр.

— Нет, конечно не негр. Но ты уже на такой стадии, какой никому из нас никогда не достичь.

Утром Том Хейли уходил в свою контору, предоставляя Генри и его отца самим себе. Отец спал допоздна, но, даже встав, а обычно это происходило около полудня, все равно казался сонным или как будто продолжал спать на ходу. Том Хейли щедро снабжал его любимым джином, и он первым делом пропускал глоточек с апельсиновым соком. Так что он был хотя бы слегка пьян каждую минуту своей жизни. Он слушал радио и читал комиксы. Любимым у него был «Трейси, полицейский в штатском», хотя этот комикс был не такой уж забавный. «Мне нравится этот Трейси, — объявлял он каждый божий день. — Он парень что надо». Причем объявлял так, словно видел в Трейси что-то от последних крох себя прежнего.