Начиная с прошлого августа я работаю ежедневно, неуклюже, по-стариковски подыскивая слова. Начал я в школьной тетради из дешевого магазина, в толстой тетради, с плотной, черно-белой в мраморных разводах обложкой, с широким расстоянием между голубыми строчками, а теперь их у меня набралось почти тринадцать, по одной за каждый месяц работы. Я никому еще не показывал ни страницы и, подойдя к концу, думаю, что это правильно, так и должно быть, по крайней мере до тех пор, пока я все не закончу. Каждое слово в этих тетрадях правда, но, черт возьми, могу спорить на обе руки, мало кто в это все поверит. Не то чтобы я боялся, что меня назовут лжецом, но у меня слишком мало осталось времени, чтобы тратить его на препирательства с дураками. Я достаточно их навидался, когда мы ездили с мастером, к тому же мне есть чем заняться, когда я закончу книгу, и это куда важнее. Первое, что я сделаю завтра, это утром отправлюсь в банк и все тринадцать тетрадей положу в депозитный сейф. Потом — на соседнюю улицу, к моему адвокату, Джону Фаско, где сделаю дополнение к завещанию и напишу, что тетради получит мой племянник Дэниел Куинн. Дэн сам сообразит, как быть с книгой. Исправит орфографические ошибки, найдет машинистку, которая все перепечатает набело, а потом, когда «Мистер Вертиго» выйдет, уже ни один придурок не сможет меня достать. Я уже буду мертв, и можете мне поверить — вот тогда я хорошо посмеюсь над ними, сверху ли, снизу ли, как получится.

Последние четыре года убирать наш дом несколько раз в неделю приходит женщина. Зовут ее Иоланда Эбрам, и родом она с какого-то из островов, где тепло, с Ямайки или Тринидада — я забыл, откуда. Женщину эту не назвать разговорчивой, однако мы знакомы достаточно долго и успели познакомиться друг с другом поближе, а когда слегла Марион, она очень мне помогла. Лет ей от тридцати до тридцати пяти, она чернокожая, пышная, с плавной, красивой походкой и великолепным голосом. Мужа, насколько мне известно, у Иоланды нет, зато есть сын, восьмилетний мальчик по имени Юзеф. Я наблюдаю за ним, пока мать возится по дому, каждую субботу, в течение четырех лет, то есть пол его жизни, и, зная его теперь в действии, могу твердо сказать, что мальчишка еще тот геморрой — мелкий смышленый паршивец, который весь смысл своего пребывания на земле видит в том, чтобы учинить как можно больше проблем. В довершение ко всему он на удивление безобразен. У него худое, острое, асимметричное лицо и костлявое, жалкое, тощее как палка тело, хотя он растет, набирает вес и с каждым фунтом становится сильным и ловким, как задние крайние в НБА. Моим собственным пяткам, икрам и пальцам не раз доставалось от этого сорванца, и я за это его терпеть не могу, но в то же время я в нем вижу себя в его возрасте, а лицом он напоминает Эзопа, причем настолько, что когда мы с Марион его увидели в первый раз, то едва не потеряли дар речи — потому я прощаю ему все проделки. Ничего не могу с собой сделать. Мальчишка просто чертенок. Наглый, дерзкий, самоуверенный, но еще в нем есть и свет жизни, и я люблю наблюдать, как он очертя голову бросается в пучину новых неприятностей. Глядя на Юзефа, я понял, что нашел во мне мастер Иегуда и что он имел в виду, когда говорил про дар. В этом мальчике тоже есть дар. Если я когда-нибудь соберусь с духом, чтобы поговорить с матерью, я с удовольствием возьму его себе. Он начнет там, где остановился я, а потом пойдет дальше и сделает то, чего не делал никто никогда. Бог ты мой, вот ради этого стоило бы пожить подольше, не так ли? Этот старый затраханный мир опять заиграл бы красками.