На следующий день он проснулся и смог выпить плошку бульона, который Линнет разогрела над восковой свечой. Он был ужасно худ под кипой одеял (она мыла его губкой и часто меняла повязку), и она видела, какую непомерную дань собрали рана и лихорадка с его запасов жизненных сил.

Ей казалось, что он утратил часть своего недоверия к ней, и это было хорошо, хотя его глаза всё равно постоянно следовали за ней — пусть не с подозрением, а с любопытством — когда она перемещалась по комнате.

Она довольно часто отлучалась, чтобы поприсутствовать на людях. К вечеру она возвращалась. Когда Декс не спал, они разговаривали. Она задавала ему вопросы о книге про Гекльберри Финна.

Решение, которое Гек принял относительно Джима, представляет собой хорошо известную ересь. Сказать «ну что ж делать, придётся гореть в аду»… это как признать, что есть более высокий моральный стандарт, чем Церковь и Закон, и что этот стандарт доступен даже невежественному сельскому мальчишке… что Гек Финн лучше разбирается в добре и зле, чем, к примеру, проктор Бюро… в общем, людей сжигали и за меньшее.

— А ты тоже думаешь, что это ересь? — спросил Декс.

— Конечно ересь. Или ты хочешь спросить, считаю ли я, что Гек поступил правильно? — Она опустила взгляд и понизила голос. — Разумеется. И поэтому я здесь.

Прошла неделя. Снег скапливался на оконных переплётах, и разговоры Линнет и Декса также приобретали вес. Она принесла парафиновый обогреватель, который сделал холод в его маленькой комнатке более-менее терпимым, хотя ей всё равно приходилось кутаться в свитера, а Декса заворачивать в одеяла.

Линнет рассказывала о себе, а снег шуршал по оконному стеклу — этот шорох навевал ей мысли о перьях и брильянтах. Она рассказывала о детстве, когда лес неподалёку от сложенного из камня родительского дома казался заколдованным в морозные зимние дни; о кружках вина с пряностями; о богослужениях на таинственной латыни; о завёрнутых в красную бумагу книгах, импортированных из языческих стран южной Европы и Византии. Её отец был бородат, набожен, образован и не от мира сего. Мать раскрывала ей тайны. Что-то всегда живёт во всём, говорила она, нужно лишь уметь искать.

Когда вступили в силу законы против идолопоклонства и прокторы пришли за её отцом, он пошёл с ними, не сказав ни слова. Через месяц они пришли за матерью Линнет, которая непрерывно кричала, когда её вели к угловатому чёрному фургону. Прокторы забрали и Линнет и отправили её к ренунциатам, пока тётя-христианка из Бостона не выкупила её и не дала её образование — лучшее, что можно купить за деньги.

Декс Грэм рассказывал о совсем другом детстве: в предместье большого города, беспокойном и залитом светом телеэкрана. То была жизнь более свободная, чем Линнет могла себе вообразить, но, во многих отношениях, и более ограниченная. Там, откуда пришёл Декс, никто много не рассуждал о смерти или добре и зле — кроме, как указала Линнет, мистера Марка Твена, но он принадлежал к более старой традиции. Возможно ли, удивлялась она, задохнуться в банальностях? В мире Декса можно было провести всю свою жизнь в сиянии наиболее кричащих банальностей. Они слепят, говорил он, но не греют.

Она спросила, был ли он женат. Он сказал, да, жену звали Абигаль, а сына Дэвид. Они умерли. Погибли в огне. Их дом сгорел.

— Ты был там, когда это случилось?

Декс уставился в потолок. После долгого молчания он ответил:

— Нет.

Потом добавил:

— Нет, это неправда. Я был там. Я был в доме, когда он загорелся. — Ей пришлось наклониться к нему, чтобы слышать. — Я тогда пил. Иногда очень сильно напивался. И вот однажды я пришёл домой поздно.