У меня не было планов взращивать в себе сверхчеловека, которому можно то, чего нельзя другим. Я просто хотел прожить свою жизнь так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы. Отныне я буду грешить осознанно и широкомасштабно.

* * *

Итак, ночь, полная ошеломительных, ярких впечатлений, канула в прошлое. И утро следующего дня, после короткого освежающего сна, бритья и контрастного душа, который был сопровожден громким распеванием оперных арий, я встретил в умиротворенном, прямо-таки благостном расположении духа. Так чувствует себя человек, который живет в ладах с собственной совестью. Я не мог надивиться на самого себя. Я не испытывал никаких гнетущих эмоций. Словно несколько часов назад я проткнул не человека, а тряпичного Арлекина. Я был безмятежен и индифферентен, будто всю жизнь только тем и занимался, что планомерно отправлял людей в лучший из миров. Вот так живешь и не знаешь, на что способен. Давно надо было этим заняться, сколько всего упущено!..

Я включил телевизор и удобно расположился в кресле. Поставил на журнальный столик сковородку с яичницей-болтуньей, посыпал ее кайенским перцем, соорудил гигантский бутерброд с полтавской колбасой и принялся ждать новостной передачи. И вот часы пробили девять. Все было как всегда. Запись вчерашней речи премьер-министра, сдержанно поругивающего подчиненных за нерадивость и медлительность, репортаж о тульском умельце, собравшем вертолет из клистирных трубок, кадры из Непала о страшном землетрясении и в конце — спорт и погода. Была и сенсация, прилетевшая с островов Туманного Альбиона: в Лондоне во время рождественской суеты четыре грабителя, переодевшись в форму адмиралов британского военно-морского флота, совершили вооруженный налет на банковское хранилище, похитив оттуда бриллиантов на общую сумму примерно в 200 миллионов фунтов стерлингов. Эти 200 миллионов меня ошеломили. Я даже подскочил в кресле. Вот это я понимаю! 200 миллионов! Каков размах! Каков куш! Какое величие замысла! И что я со своим жалким миллионом и карнавальной шубой на ватине.

Я перевел взгляд с экрана на окно. Снег крупными хлопьями и хмурое небо. Унылая пора, унылей не бывает. До весны еще месяца три-четыре. «В декабре далеко до весны, ибо там, у него на пределе, бродит поле такой белизны, что темнеют глаза у метели…»

Надо бы купить зимнее пальто, рассеянно думал я, старое износилось почти до дыр. Можно было, конечно, обойтись шубой Деда Мороза и шапкой со звездочками из фольги. А что? Напялить на себя все это и марш-марш на работу. Я представил себе, как еду в метро, как, сопровождаемый глумливыми возгласами, поднимаюсь по эскалатору, как, постукивая посохом, задираю прохожих, как вхожу к себе в редакцию.

Я лениво покусывал бутерброд и говорил себе, что напрасно я был так груб с Тамарой Владимировной. Надо бы позвонить, извиниться…

Мои невнятные раздумья нарушил телефонный звонок. Она?..

— Дурак! — услышал я резкий голос Корытникова. — Ты грохнул совсем не того!

Я вхолостую двигал челюстями и молчал.

— Дурак! — со злобой повторил он. И повесил трубку

Через час я был у Корытникова. Не скажу, что он встретил меня с распростертыми объятиями.

— Ты укокошил не того! — набросился он на меня. — Как зовут… как звали этого… твоего?..

— Генрихом…

— А по отчеству?..

— Черт его знает! Он сказал, что забыл…

— Ты грохнул Генриха Натановича! А надо было — Генриха Наркисовича! Ты спровадил на тот свет Генриха Цинкельштейна, крупного фальшивомонетчика, живущего… вернее, жившего этажом ниже! Ты ошибся дверью, раззява!

— Не понимаю, как это произошло… — произнес я озадаченно.