Легко каяться, когда тебе плохо, а вот покайся, когда у тебя все в полном порядке — и долгов нет, и здоровье как у быка. Тогда покаяние будет полноценным и искренним.

Приберегу-ка я удовольствие покаяться на потом, как это делают, если не врал покойный Корытников, мудрые мусульмане, оставляя удовольствия, в числе коих сладкое вино и не менее сладкие женщины, на потом, то есть на жизнь после смерти. Ну, что там будет после смерти, мне неизвестно, а вот потом, когда я выберусь из этой передряги, я покаюсь на всю железку, на холодную голову и по полной, так сказать, программе, то есть с толком, расстановкой и наслаждением. Надо проверить, будет ли мне удобно каяться, когда я буду сидеть за ресторанным столиком с видом на море и сочная розовощекая официантка будет поить меня янтарным пивом.

Как любой нормальный человек, я мечтал о покое в душе. И пришел к выводу, что при жизни покоя быть не может. Жизнь слишком суматошна, непредсказуема, сумрачна и тревожна, чтобы быть покойной. Покой приходит лишь со смертью. И приходит не какой-нибудь там локальный, временный покой, а — вечный. Покой, так сказать, на все времена. Не покой, а конфетка, пальчики оближешь. Одно плохо — с жизнью придется расстаться. Ничего не попишешь, ничто, как известно, не дается даром.

И еще. Господь или кто-то, кто с Его ведома узурпировал власть в подлунном мире, строго следит за гармонией, за равновесием, за соразмерностью: именно поэтому жизнь всегда равна смерти.

Самоубийцы. Не самые уравновешенные люди. Зато самые свободные. Философы. Я имею в виду не тех, кто вешается с горя, от безнадеги, поддавшись порыву, а тех, кто идет на это сознательно, после долгих размышлений. Таким можно только позавидовать. Обрести свободу в живой жизни невозможно по определению, говорят они сами себе и поэтому с удовольствием накидывают себе веревку на шею, разом освобождая себя от проклятых земных забот: от долгов денежных и моральных, от угрызений совести, от грехов, от воспоминаний о совершенных злодеяниях, которые изводят по ночам, словом, от всего того, что не дает жить спокойно.

Да, временами, что уж тут скрывать, мне хотелось помереть. Был такой грех. Но одно дело помереть цивилизованно, в месте если впрямую и не предназначенном для этого, но, по крайней мере, чисто прибранном и построенном с любовью и профессионально: я имею в виду набережную Тараса Шевченко. И совсем другое — быть сожранным и без остатка переваренным в зловонном брюхе гнусной животины вроде акулы.

Вся моя прошлая жизнь, когда я мысленно обернулся и попытался разом охватить ее, от детства до сегодняшнего дня, показалась мне короткой, как один день. Я охватил ее без труда. Стоило ли тогда все это затевать 45 лет назад, если эти 45 лет с легкостью вместились в один день?

В самый разгар моих размышлений о жизни и смерти, которые помогли мне скоротать время, набежали тучи. Небеса почернели. Засверкали молнии. Почти сразу на меня обрушился холодный ливень. Дождь заливал лицо. И хотя стало трудно дышать, я широко раскрытым ртом ловил дождевые капли. Увы, наловил немного. Я почти ничего не видел. Стена ледяной воды низвергалась с небес. Без воды, как известно, долго не проживешь, но когда ее слишком много… Уцелеть бы. Такого острого чувства страха и одиночества я не испытывал никогда.

И тут «Плачи Иеремии» пришли мне на помощь. Перед глазами запылали строки: «Проклят день, в который я родился! день, в который родила меня мать моя, да не будет благословен!» Перекрывая гром и рев волн, плача, я вопил: «Для чего вышел я из утробы, чтобы видеть труды и скорби, и чтобы дни мои исчезали в бесславии?» Последнее рыдание утроило мои силы. Нет, не пришло еще мое время! Пусть смерть меня подождет. Буду бороться, пока волны не выкинут меня на берег или пока не обмелеет море! Не знаю, как долго все это длилось, но вот ливень стал утихать, ливень постепенно перешел в дождь, дождь в дождик, а дождик — в водяную пыль, а потом сквозь разрывы в тучах ликующе засверкало солнце.