Тут началась работа по чистке в партии, председателем комиссии по чистке на нашем участке был некто Волченков, член президиума Московской городской комиссии. Я наблюдал за его работой, он вёл себя вызывающе, всех унижал. Я думал призвать его к порядку, но меня никто не поддержал, все боялись. Подошло время проверки артелей, естественно, начали с меня. Три часа я отвечал на вопросы без запинки, в одном случае он то ли специально, то ли по незнанию пытался меня запутать, но я сослался на закон и на цитату из Ленина, чем сразу посадил его на место. Он ответил: «Ну, ты как профессор, с тобой нельзя говорить!». И по тону его я понял, что дело моё плохо.

После окончания чистки я оказался исключенным. Все аппеляции мои прошли безрезультатно. После отказа мне центральной комиссией я написал заявление на имя товарища Сталина. От референта Сталина получил ответ, что заявление направлено в центральную комиссию для пересмотра. Через месяц получил окончательный отказ.

Я был очень возбужден, обругал комиссию, как кучер лошадей. Приехал сын Иван, он был дружен с Емельяном Ярославским и его женой Клавдичкой, писал с ними вместе книгу, писал также книгу о жене Дзержинского, что-то писал о Крупской. Он много раз общался с Крупской как журналист и всегда рассказывал про то, какую тяжелую опухшую руку она подает при встрече.

Иван предложил искать помощи у его высоких знакомых. Я отказался, моя гордость этого не выдерживала. С работы я был уволен и после исключения из партии смог устроиться только на производство к верстаку. Выполнял все общественные нагрузки, в разговорах защищал линию партии и вообще вел себя так, как будто меня никто не исключал. Как мне тяжело, знали только я да Наташа. У верстака я долго не простоял, был назначен мастером цеха, снова стал избираться в президиумы всяких собраний и проводить производственные и политические беседы.

С деньгами, конечно, было плоховато, семья большая, но как-то я её тянул. Девчата мои подросли, Евдокия и Александра поступили в институты. Николай сначала высшего образования не захотел и пошел ко мне в цех работать. Это уже потом он начал расти и стал крупной областной номенклатурой.

Началась компания выявления врагов народа, в администрации завода было выявлено человек пятнадцать, занимающих должностные посты. А какие там враги? Люди хорошо работали, кто-то этому завидовал и собирал материал, что они враги. Я такие вещи уже хорошо по себе знал. И на собрании резко выступил по этому поводу, что работать надо, а не врагов искать.

Администрация меня поддерживала, но парторг и профорг хотели от меня избавиться, устроили товарищеский суд по заявлению женщины, которая написала, что я имею к ней мужские притязания. Я написал заявление, что считаю решение суда неправильным, и все рабочие его подписали. Парторг это заявление порвал на наших глазах и бросил в корзину. Я пошёл к начальнику цеха за увольнением и расчётом, тот сначала заявил, что никакое решение дурацкого суда ему не указка, но через три дня на него нажали, и он дал мне расчет.

Я подал в суд на отмену решения товарищеского суда. Вскоре получил повестку и был вызван на допрос. По тому, как вёлся допрос, понял я, что никаких законов не существует. Я требовал официального суда, умные люди меня отговаривали, но моё дурацкое самолюбие взяло верх. На суде было полное бесстыдство, мне не дали слова, адвокат, приглашенная мною для защиты, не явилась, и мне присудили два года. Потом эта женщина — юрист пришла в тюрьму, что-то стала придумывать. Я попросил её честно признаться, что ей дали указание, она покраснела и призналась.

Я потребовал, чтоб она подала аппеляцию в верховный суд, и она обещала. Я знал жизнь тюрьмы по книгам Дорошевича, Кропоткина и Чехова, сам был членом комиссии по тюрьмам коломенского уезда, но, когда попал в неё, понял, какое влияние она имеет на людей. Я увидел, сколько зла получается от тех, которым доверено перевоспитание людей.