А тут ещё невзрачная, писавшая прозу, напечатала с помощью комсомольского мужа стишок в сборнике. Стишок выдавал её глубокую непригодность к выбранному делу, и я посоветовала больше никогда стихов не печатать, потому что проза у неё была не хуже, чем у всех на курсе. Она посмотрела на меня, как пациент на врача — убийцу, и резко охладела ко мне.

Как-то в день зачёта по творчеству Пушкина поэтесса позвонила, почти рыдая. Из сбивчивых фраз я поняла, что она «не смогла с этим жить» и поведала невзрачной о моём интересе к мужу красавицы. Что та возбудилась ещё больше и скорее всего настучит красавице, так что «будет разговор». Я прибалдела, но литинститут есть литинститут, там провинциальная половина предпочитает промискуитет, а московско-интеллигентская — пояс целомудрия, при том, что все стоят на одинаковых котурнах.

Я поехала сдавать зачёт по Пушкину. В коридоре три мрачные подружки многозначительными жестами показали дорогу в пустую аудиторию и устроили там православно-комсомольское собрание, в ходе которого красавица плакала и сморкалась, поэтесса кидала на меня молящие взоры, а невзрачная спрашивала: «Как ты могла?» Первым моим посылом было сказать: «Девки, вы чё, охренели?» — и пойти сдавать Пушкина. Потом я подумала, что вся половая жизнь троицы представлена браком красавицы и что я, хоть и в невинной форме, посягнула на их общее сексуальное достояние. «Ну признайся, что ты всё это выдумала?» — вскрикивала невзрачная, но я не знала, какое «это» они, самовозбуждаясь, за ночь выдумали, и на всякий случай отрицала вообще всё.

Когда я была отпущена под укоры невзрачной про поруганные узы дружбы, то, наплевав на зачет по Пушкину, побежала в ЦДЛ — бог знает, какую сцену эта компания могла устроить невиновному мужу красавицы. Я попросила одного писателя позвать потенциально пострадавшего к телефону и, поскольку аппарат в квартире был параллельный, на эзоповом языке объяснить, что, если будут спрашивать, ни в чём не сознаваться. И хотя сознаваться было не в чем, я понимала, что даже из факта наших телефонных разговоров компания пылких девственниц сошьёт дело. Телефонный номер был занят час.

— А сколько ему лет? — спросил писатель.

— Тридцать, — ответила я.

— Успокойся, — сказал писатель. — В этом возрасте мужик уже никогда ни в чём не сознаётся.

Объект внимания ни в чём не сознался и обиделся на меня, решив, что я крутила интригу на спор. А через пару месяцев ушёл от жены к девушке типа уборщицы.

Через много лет мы встретились и помирились, он приезжал ко мне в гости в Ясенево, вернувшись из Парижа с новомодным пистолетом для крепления холстов и дырявил новые стены для развешивания картинок. После инцидента я попросила ещё одну академку, чтобы не учиться с идиотками на одном курсе. Поэтесса со временем затерялась в переводчицких интригах и стала приживалкой при вдове известного национального поэта. Красавица поправилась, померкла и живёт в одиночестве. А невзрачная стала широко известна узкому кругу и живёт с пожилым человеком неважной репутации.

Но это была последняя платоника.

Детям не было двух, арбатское жильё ещё принадлежало нам, а Саша учился и охранял телеграф на Калининском по ночам. Детей пасла мама, а я оказалась в центре с целью что-то взять на Арбате и зайти за мужем на телеграф. Когда я открыла дверь ключом, Саша вылетел навстречу с испуганными глазами и заявлением: «Только ничего не подумай, ей просто негде ночевать!».