— Остави, изыди, згинь… Заступи, помилуй, сохрани… — различил Данила обрывки невнятного бормотания. Он хотел спросить еще о чем-то, но понял: дед Посух теперь занят. Тихо поднялся и, мягко ступая босиком по половицам, вышел вон на лестницы. Сверху, из-за запертой двери опочивальни, сквозь густой храп Потапушки донеслось звонкое чириканье детских голосов — Бустя и Рута хихикали о чем-то девичьем. Данька ударил плечом входную дверь — зевая и пошатываясь на ходу, пересек неопрятный темный дворик, добрел до торчащей под забором телеги. Залез на кучу сена, подминая под голову какое-то дорожное барахло, теплое и шерстяное. Уже засыпая — по ряду вторичных признаков — понял, что спит головой на мягком и обширном брюхе развалившегося здесь же дядьки Сильвестра, который также предпочел почивать на свежем воздухе.

«Эка невидаль… я вон с медведем завсегда сплю… от него жар ровно от печки, и мохнат изрядно… самое первое дело с медведем», — отдаленным эхом прозвучала в отяжелевшей голове старая Михайлина шутка, и Данила заснул. Снилось ему разное — и сквозь дремоту в нежную ткань сновидений то и дело грубым контрапунктом вторгался низкий рокочущий звук у самого уха — у дядьки Сильвестра урчало в животе.

XX

За окнами чьи-то шаги — надо зажечь свечу.

Может быть, это враги? Полно, я не шучу…

Надо пойти за дверь — проверить свои посты:

Может быть, это зверь. А может быть, это ты.

После серии гулких ударов ворота растворились, и на двор вошли, разгребая коленями стелившийся по земле утренний туман, два незнакомых воина в гремевших жестью доспехах. Они громко смеялись, перекликались на незнакомом мягкозвучном наречии и вели в поводу огромных лошадей — тоже облаченных в панцири, в игольчатые нагрудники и пышные перья. Доспехи, и голоса, и перья — все это уже не снилось Даниле. Отнюдь нет — он тихо лежал на боку, утопая в мохнатой медвежьей туше, и широко раскрытыми глазами наблюдал за происходящим.

Кое-что в незнакомых дружинниках даже понравилось Даньке: в частности, музыкальная южная речь, похожая на смех морской волны, — а также хитроумные изображения на овальных щитах: равносторонние четырехугольные кресты, затейливо перевитые растительным узором, в глубинных изгибах которого неожиданно сквозили спрятавшиеся львы. Однако… гораздо более не понравилось Даньке другое обстоятельство: оба иноземца были совершенно и безрассудно пьяны — держались на ногах порой лишь потому, что опирались на своих лошадей. Один из них нес под мышкой собственный шлем, в котором плескались остатки темного вина, вслед за другим волочились по земле на ослабевшей перевязи пустые ножны — бросив коней у распахнутых ворот, незнакомцы с радостными воплями устремились к крыльцу. Штурмовать его удалось далеко не сразу — по счастью, перепуганная рябая хозяйка выбежала на порог, охнула и уронила свечку — мигом все сообразила и поспешила навстречу вынужденным постояльцам. Данька прислушался — кажется, у соседей тоже горланили и шумели иноземцы. «Уж не оккупанты ли?» — мелькнула глупая мысль. Окончательно проснувшись, Данька спрыгнул с телеги и пробежал, пригибаясь в тумане к коновязи — похлопал Волчика по загривку, нащупал у седла рукоять боевого цепа… нет, не годится — в комнатах не развернешься. Подскочил к рыжему мерину Руты, выдернул из седельных ножен нагой и холодный меч — длинный с закругленным концом клинок молочно затуманился в первых лучах рассвета.