Мой гнев пусть и ненадолго, но уступил место любопытству. Я видела, как вор, прокатив тележку по моей подъездной дорожке, с трудом пропихнул ее в узкий зазор между машиной и стеной навеса, затем снова появился из-за тыльной стороны моего дома. Он быстро прошагал по подъездной дорожке, обогнул край забора и по южной аллейке направился к жилому зданию. Вор обошел его кругом. Он — или она — собирался войти внутрь через бесшумную заднюю дверь, а не скрипучую переднюю. На такие вещи у меня память хорошая: в двери этого дома я вхожу и выхожу достаточно часто.

Разумеется, с другой стороны здания неизвестный так и не появился. Это был кто-то из жильцов или запоздалый гость кого-то из них. Поскольку среди прочих здесь проживают четыре одиноких мужчины и незамужняя женщина, ночные визитеры в доме — не редкость.

Еще несколько секунд я жалась к стволу дуба, ожидая, что где-нибудь в доме зажжется свет. Со своего места я видела боковые окна южной стороны и фасада, но все они оставались темными. Кто-то проявил супербдительность.

Что ж, мне она тоже не помешает. Я отмерила по электронным часам еще пять минут и лишь потом тронулась с места. Я углубилась в парк, не выбирая тропинок и передвигаясь по возможности бесшумно. Мне не нужно было искать, где выйти на ту самую аллейку. Схема разбивки дендрария была изучена мною так же хорошо, как планировка собственного дома, недаром я долгими часами бродила ночью по Шекспиру.

В чаще дендрария было так темно, что я усомнилась, удастся ли мне найти выгруженную вором кладь. Если бы я не задела штаниной пластиковую обертку, издавшую от прикосновения характерный сухой шелест, то, наверное, еще битый час рыскала бы вдоль тропинки. Но, едва услышав шуршание, я тут же встала на четвереньки и принялась шарить вокруг себя.

Вскоре я обнаружила, что пластиковая упаковка не была цельной, а состояла из двух вместительных мусорных пакетов, внахлест натянутых с обоих концов на нечто непонятное поверх другой, широкой и мягкой обертки, опоясывавшей все это посредине. Я потыкала в сверток — под мягким слоем угадывалось что-то твердое, неровное, до ужаса напоминавшее ребра.

Я закусила нижнюю губу, чтобы ненароком не вскрикнуть, и некоторое время молча боролась с всепоглощающим желанием вскочить и бежать куда подальше. Однако несколько глубоких вдохов помогли мне преодолеть себя. Я укрепилась в мысли, что осуществить необходимое мне все равно придется, но не могла решиться действовать в кромешной тьме.

В кармане ветровки я нащупала узкий легкий цилиндрик. Этот мощный точечный фонарик сразу приглянулся мне в «Уол-март». Не вставая с корточек, я немного переместилась, заслонив собой то, что лежало на земле, от окон жилого здания, и лишь тогда включила фонарик.

Я даже рассердилась на себя, заметив дрожь в руке, которой отодвигала края пластиковых мешков. Я развела их примерно дюйма на четыре и замерла, увидев перед собой порядком застиранную, разорванную мужскую рубашку в оранжево-зеленую клетку. Ее нагрудный карман, очевидно, где-то за что-то зацепился, поскольку отошел по шву, а один клок был даже выхвачен, как говорится, с мясом. Рубашку я сразу узнала, хотя в последний раз, когда она попадалась мне на глаза, никаких повреждений на ней не было и в помине.

Я еще немного задрала мешок, обнаружила руку и пальцами нащупала запястье — то место, где чувствуется пульс. Промозглой ночью я сидела на корточках посреди запущенного парка в Шекспире, держа за руку мертвеца. На пластиковых мешках в избытке остались мои отпечатки.

Через сорок минут я уже сидела в своей спальне. Наконец-то я чертовски устала. Я успела стащить с трупа мешки, установила личность умершего и полную невозвратимость его к жизни: ни дыхания, ни сердцебиения. Затем я выбралась из парковой гущи, зная, что оставляю за собой следы, но избежать этого было не в моих силах.