Вечно твоя… Что я, внове?

Он думал и думал об этом, а жгучая боль под ребрами все нарастала. Было так больно, будто ему задали самую сильную в его жизни взбучку. А ведь ему было с чем сравнить.

[два]

Колин лежал и страдал до десяти вечера, пока в его комнату не ворвался без стука лохматый и довольно упитанный юноша, ливанец по происхождению. Колин повернул голову, прищурился и посмотрел на него.

– Что стряслось? – спросил Гассан, едва не срываясь на крик.

– Она меня бросила, – ответил Колин.

– Да, я уж слышал. Эй, зитцпинклер, я бы тебя с радостью утешил, но содержимым моего мочевого пузыря сейчас можно пожар потушить!

Гассан промчался мимо Колина и распахнул дверь в туалет.

– Что ты ел, Одинец? Пахнет как… ФУУУ! БЛЕВОТИНА! БЛЕВОТИНА! ФУУУ!

Гассан кричал, а Колин равнодушно подумал: «А, да. Туалет. Забыл смыть».

– Прости, если промазал, – сказал Гассан, возвращаясь в комнату. Он сел на край кровати и легонько пнул Колина, лежащего на полу. – Мне пришлось зажимать нос обеими руками, так что палка-громыхалка болталась, как маятник.

Колин не засмеялся.

– О, вижу, тебе и правда фигово, потому что а) шутки про палку-громыхалку – лучшие в моем репертуаре и потому что б) как можно забыть смыть собственную блевотину?

– Хочется сдохнуть, – монотонно произнес Колин, уткнувшись в сливочного цвета ковер.

– О боже! – вздохнул Гассан.

– У меня была мечта: добиться чего-то в жизни и завоевать ее любовь. И посмотри, что получилось. Нет, ну правда, посмотри, – с надрывом сказал Колин.

– Да смотрю я, смотрю. И скажу тебе, кафир, не нравится мне то, что я вижу. И то, что я чую носом, – тоже.

Гассан лег на кровать с таким видом, будто пытается оценить масштаб бедствия.

– Просто я… неудачник. Что, если на этом все и закончится? Что, если через десять лет я буду сидеть в офисе, возиться с цифрами и запоминать результаты бейсбольных матчей на спор? Что, если ее со мной не будет, а я ничего не добьюсь и останусь полным ничтожеством?

Гассан сел и положил руки на колени:

– Эй, друг, тебе нужно поверить в Аллаха. Мне никакая офиса не нужна, я и без нее счастлив, как свинья в дерьме.

Колин вздохнул. На самом деле Гассан не был таким уж набожным, но он часто пытался в шутку обратить Колина в свою веру.

– Ага. Поверить в Аллаха. Хорошая идея. А еще я бы с удовольствием поверил в то, что могу вылететь в открытый космос на спинах огромных пушистых пингвинов и кувыркаться с Катериной XIX в невесомости.

– Одинец, тебе больше всех, кого я знаю, нужно поверить в Аллаха.

– А тебе нужно учиться в колледже, – пробормотал Колин.

Гассан был старше Колина, но взял в школе «год отпуска». Потом он поступил в Университет Лойолы в Чикаго, но по причинам, известным только ему, не записался на осенний курс, и «год отпуска» мог превратиться в два.

– Слушай, друг, я тут точно ни при чем, – сказал Гассан с улыбкой. – Это не мне сейчас так фигово, что я валяюсь на полу как бревно и не могу даже подняться, чтобы смыть собственную блевотину. И знаешь, почему я в шоколаде? Потому что со мной Аллах.

– Ты опять пытаешься обратить меня в свою веру, – недовольно простонал Колин.

Гассан вскочил с кровати, взгромоздился на Колина, прижал его руки к полу и душераздирающе завопил:

– Нет Бога, кроме Аллаха, и Магомет – пророк его! Повторяй за мной, зитцпинклер! Ла иллаха илла-лла!

Колин попытался сбросить его и засмеялся, Гассан расхохотался следом:

– Я пытаюсь уберечь твою жалкую задницу от прямого попадания в ад!

– Слезь с меня, а то я и правда туда попаду, – прохрипел Колин.