— Господи, — стонет она, — Господи, что за неблагодарное ремесло.

Анна Дэбаред никак не реагирует на это горькое признание, лишь едва заметно качает головой, будто, кто знает, вполне согласна с ее словами.

Катер наконец-то завершил свой путь сквозь пространство распахнутого окна. Шум моря сделался сильнее, оглушительный на фоне молчания мальчика.

— Модерато?

Мальчик разжал руку, опустил ее вниз и почесал ногу. Жест явно непроизвольный и, похоже, убеждает даму, что в его действиях нет злого умысла.

— Не знаю, — выдавил он, почесавшись. Внезапно краски заходящего солнца обрели столь величественные оттенки, что даже изменили белокурый цвет волос малыша.

— Но ведь это же так просто, — уже чуть спокойней заметила дама.

Потом, не торопясь, высморкалась.

— Ах, ну и ребенок, — с какой-то радостью в голосе проговорила Анна Дэбаред, — нет, что за ребенок, и как же это мне удалось произвести на свет этакого упрямца…

Дама явно не усматривает тут никаких причин для гордости.

— Это значит, — вконец сдаваясь, наверное, уже в сотый раз повторяет она мальчику, — это значит: умеренно и певуче.

— Умеренно и певуче, — совершенно отсутствующим голосом, витая где-то далеко-далеко, повторяет за ней малыш.

Дама оборачивается.

— Нет, вы видели такое?..

— Ужасно, — смеясь подтверждает Анна Дэбаред, — упрямый как осел, просто уму непостижимо.

— А теперь давай-ка сыграй с самого начала, — приказывает дама.

Мальчик не подчиняется, будто вовсе не слышит.

— Я кому сказала, с самого начала.

Мальчик даже не шевелится. В безмолвии его упрямства снова явственно проступает шум моря. Последней розовой вспышкой полыхает небо.

— Я не хочу учиться играть на пианино, — произносит мальчик.

На улице, где-то совсем близко от дома, раздается громкий женский крик. Жалобный и протяжный, он делается таким пронзительным, что даже заглушает шум моря. Потом вдруг обрывается, будто его и вовсе не было.

— Что это?! — восклицает малыш.

— Должно быть, что-то случилось, — отвечает дама.

Притихший было шум моря возрождается с прежней силой. Розоватый же цвет неба заметно бледнеет.

— Да нет, ничего, — успокаивает Анна Дэбаред, — все это так, пустяки.

Вскакивает со стула и бросается к пианино.

— Ах, сколько нервозности, — замечает дама, неодобрительно оглядывая обоих.

Анна Дэбаред обнимает сынишку за плечи, сжимает крепко, до боли, потом говорит, почти кричит:

— Нет-нет, ты должен учиться играть на пианино, непременно должен, понимаешь?

Мальчик дрожит по той же самой причине, потому что и ему тоже делается страшно.

— Не люблю я пианино, — едва слышно шепчет он.

В этот миг вслед за первым раздаются другие крики, со всех сторон, разноголосые, нестройные. Они возвещают, что какое-то событие уже свершилось, уже позади, и звучат теперь почти утешительно. Так что урок продолжается.

— Так надо, любимый, — настаивает на своем Анна Дэбаред, — так надо.

Дама качает головой, явно осуждая непозволительную мягкость матери. Тем временем море мало-помалу окутывают сумерки. А небо медленно теряет свои яркие краски. Только запад все еще рдеет. Но и он тоже тускнеет на глазах.

— Но почему? — не понимает малыш.

— Музыка, любовь моя…

Мальчик медлит, пытаясь вникнуть в ее слова, так и не понимает, но соглашается:

— Ладно.