|
Они встречаются, как лодки, которые несёт течение, и оба принимаются вращать глазами, сверкающими из-под их больших синих тюрбанов. А старый Меггер смотрит и слушает. Люди говорят друг другу «брат мой» и начинают делить новую землю. Меггер передвигается вместе с ними с места на место и крадётся, совсем прижимаясь к илу и тине. Разгорается ссора. Слышатся запальчивые слова. Они сбрасывают со своих голов тюрбаны, поднимают лати (палки), наконец, один падает в ил, другой убегает. Когда он возвращается, дело сделано, ему об этом говорит окованный железом ствол бамбука. Всё устроил Меггер, но никто ему не благодарен. Нет, люди кричат: «Убийца Меггер». Потом семьи двоих крестьян принимаются драться между собой; двадцать человек с одной стороны, двадцать с другой. Мой народ, живущий на взгорьях, народ хороший. Они дерутся не для забавы, а старый Меггер ждёт ниже по течению реки, там, где его не могут видеть за кустами кикара. Загорается заря; мои широкоплечие джетсы (всего человек восемь – десять) на носилках несут мёртвого; звёзды светят. Идут все старики, с длинными бородами, и кричат не хуже меня. Люди разводят небольшой костёр (ах, как хорошо я знаю этот костёр), курят табак, покачивают головами, или указывают макушками в сторону мёртвого, который лежит на берегу. Они говорят, что из-за этого к ним явится английский суд и что семья такого-то человека будет опозорена, потому что его повесят на большой тюремной площади. Друзья убитого замечают: «Пусть его повесят!» Разговор начинается сызнова. Это повторяется дважды, трижды, двадцать раз в течение долгой ночи. Наконец кто-нибудь произносит: «Этот бой был бой честный. Возьмём плату за кровь, немного больше, чем предлагает убивший, и перестанем толковать». Начинается спор из-за цены крови, потому что убитый был сильный человек и оставил после себя много сыновей. А всё-таки ещё до Амратвелы (восхода солнца) они слегка обжигают мёртвого, как того требует обычай, и он поступает в моё распоряжение. Он молчит… Ага, дети, Меггер знает! Меггер всё хорошо знает, и мои джетсы – славный народ.
– Они слишком жадны, слишком скупы, – произнёс Адъютант. – Они не бросают даже верхние плёнки с коровьего рога, как говорится; кто же может что-нибудь подобрать после этого племени?
– О, я подбираю… их самих, – заметил Меггер.
– Вот в старые времена на юге, в Калькутте, – продолжал Адъютант, – всё выбрасывалось на улицу; мы выбирали, что подобрать. Славные были дни! Теперь же их улицы чисты, как внешняя сторона яичной скорлупы, и мои родичи улетают. Быть опрятным – одно; но вытирать пыль, мести, чистить по семи раз в день утомительно; это надоело бы самим богам.
– Один шакал с низин слышал от своего брата и сказал мне, что на юге, в Калькутте, шакалы так же толсты, как выдры во время дождей, – заметил шакал, у которого потекли слюнки при одной мысли об этом.
– Да, но там живут белолицые англичане, они приводят с собою собак, больших, толстых собак, чтобы эти самые шакалы не толстели, – возразил Адъютант.
– Значит, они такие же жестокие люди, как здешние жители? Так и следовало думать. Ни земля, ни небо, ни вода не оказывают милости шакалу. После дождей я видел палатки белолицых, утащил из них новую жёлтую узду и съел её. Белолицые плохо выделывают кожу: я заболел.
– То ли ещё было со мной! – заметил Адъютант. – Когда мне шёл третий год, я, в те времена молодая и отважная птица, отправился вниз по реке, в то место, куда приходят большие лодки. Лодки англичан втрое больше селения Меггер Гаута.
– Он уверяет, будто был в Дели и будто там все ходят на головах, – пробормотал шакал.
Меггер открыл левый глаз и пристально взглянул на Адъютанта. |
