Политик бухал по лестнице вниз. Каменно... Но покорно... Не грохнулся бы... Он был поглощен подвернувшейся мыслью. И сам себе бормотал: созидательного мало. Пусть ничтожно мало... Но помогли ... Помогли совершить разворот...

Он сел в мягко запевшее кресло. Он плюхнулся туда. И молчал... Казалось, он все еще насыщался минутой. Я думаю, он отдыхал от боли... С уже отпустившей болью.

Но вот он ожил. Защелкал кнопкой телевизионного пульта. То музыка. То стрельба...

— Нет, Лёльк. Ты на десятом канале как раз и сбила настрой... Здесь какая-то херня.

— Спи, милый.

— Да. Да... Утомился.

— Зато хорошо поспишь.

— Но я же слышал... у тебя там мощно кого-то дрючили! У меня даже встал впереклик. Ноги не держат, а встал — представляешь?

— Спи, милый.

Он снова притих... А я уже выбрался из андеграунда и, весь хладный, опять жался к Лиле Сергеевне. Нет, нет... Тоже притих... Просто рядом. Я кутался в одеяло. (Под кроватью у них зябко.) Она и мне шептала. Те же тихие слова:

— Спи, милый.

В тепле и в полудреме я и точно ловил сытый ночной кайф. Убаюкивало... Но при этом (вот ведь старый совок!) я продолжал ее мужу сочувствовать. Политик мне нравился... Его страдания. Его боль!.. Это ж какая редкость!.. Я помягчел, как к старинному другу. Растекся в доброте... И, конечно, чувство вины... Я решил, что так будет честно. Я решил, что я должен согласиться (мысленно)... Чтобы этот страдающий Н. тоже побыл на моей жене. Как я на его. Справедливости ради... Пусть.

Я только думал, на какой из них. На какой из моих жен... Пусть он отквитается... Пусть Галинка. Да, Галинка... Никогда не передавал женщину из рук в руки. Но ведь справедливости ради... Галинка... Пусть...

Конечно, не мед. Особенно к вечеру она дышала! Злобой! Как-кая была стерва! (Но оказалось, отдать жалко. Все-таки бывшая жена... Все-таки честь.) Я колебался. Даже злобную Галинку... Била зонтиком... Однажды ткнула зонтиком в пах. Прямо в яйца. Как в булыжники!.. Как-кая стервоза!.. Однако же факт: отдаривать и Галинкой не хотелось... Да, да, было жалко. Никогда не думал, что окажусь таким... Жлоб.

Я вдруг увидел солнечную вспышку. Я увидел самого себя молодого, с первой моей женой... На лугу... И вокруг бабочки, стрекозы... насекомые. Мелкая, мизерная, миллионная, трескучая рать... Все это мелькало. Эта летучая кодла спаривалась. Беспрерывно. Беспрестанно! На наших глазах... Непредсказуемые и прекрасные зигзаги их полетов. Стрекозы — на скорости! Бабочки — в упоении!

Но и те, и другие, и пятые, и сотые, хотя и активно занимались продолжением рода, не забывали наше главное — сочиняли (ну наконец-то) хвалебную небу песнь. Монотонно звенели, ныли, брунжали, гудели, гундосили:

— Гим-м-м-н-н-н...

Не знаю, сколько прошло... Лиля Сергеевна будила. Меня... Шутливо подергивая за нос: Петр Петрович! Эй! Что нам снится?

Я насторожился. Потому что снизу (сплю? или не сплю?) донесся дикий шум — вопли беснующейся толпы. А-а, футбол... Болельщики! Показывали среди ночи — значит, матч за рубежом... Где-нибудь опять наших бьют. Какая боль! И ведь смотрят же люди свой позор.

Я ничего не соображаю. Вял... Но, как всякий мужчина, машинально уже прислушиваюсь к их счету: два-один.

Лиля Сергеевна надевает халатик. Она так смела. В чем, собственно, дело?.. А в том, что сегодня ночью (она же предрекала!) окно Петру Петровичу не понадобится. Петр Петрович нынче прыгать вниз не будет. И не будет ползти по скату крыши, как кот... Мы можем оба сойти вниз по лестнице. Запросто! Командор уже, конечно, спит.

— Спит?

Да, она уверена.

— Потому, что футбол... А он не смотрит футбол. У нас футбол смотрят исключительно мазохисты. Так он считает.

— Он бы выключил?

— В ту же секунду.