Но в тот вечер никто не обращал внимания на подобные мелочи. Говевшие весь день мужики жадно накинулись на небольшой бочонок, и вскоре Витька уже долбил по дну, как туземец по барабану. Вино в пластиковых стаканах тоже не задерживалось. Некоторые, особенно говорливые, пытались произнести какие-то заумные тосты, но их мало кто слушал.

Основательно утолив жажду, туристы переключились на шашлыки. Перед мангалами царила не меньшая толкотня, чем перед канистрами. Кто-то раздувал огонь, кто-то усердно заливал его вином, кто-то без конца ворошил угли и передвигал шампуры. В итоге шашлыки получились или сырыми, или подгоревшими. Но это никого не смущало. Стоило первому снять шампур, как все, боясь, что им не достанется, похватали остальные.

Но мяса и вина было много. Разбитные парни из техникума, везде и всюду ходивших с гитарой, загорланили песню. Многие подхватили, стали притоптывать, а Витька самозабвенно стучал по опустевшему бочонку и так усердно тряс головой, будто вколачивал в землю лбом огромную свою.

Через минуту все дружно тряслись в бешеном танце. Танцевали азартно, неистово, так, словно шло соревнование на максимальное количество движений в секунду. При этом, радостно сверкая глазами, все громко кричали песню, в которой постоянно повторялись слова: «Я пью до дна …» И именно эти слова выкрикивались особенно мощно, на пределе голосовых связок.

Но неистовый танец закончился, и дальше все покатилось с удручающим однообразием, повторявшимся уже не первый день. Одни пели, другие пили, третьи ожесточенно спорили, но большинство умудрялось проделывать всё это одновременно.

Олегу приглянулась пухленькая розовощекая студентка мединститута, и он живо принялся обсуждать с ней проблемы кесарева сечения. Студентка звонко хохотала и отмахивалась от него, но он назойливо приставал к ней с одним и тем же вопросом: «Нет, ты скажи мне, кесарево сечение – это хорошо или плохо?». Кончилось всё тем, что он наговорил ей тысячу комплиментов и полез целоваться, заявив, что хочет выпить с ней на брудершафт. Девушка поначалу не противилась, но, когда Олег перешел к более решительному лапанью, выскользнула и куда-то исчезла. Облом его нисколько не расстроил. Олег поспешил за своими дружками, которые утащили добрую часть оставшегося вина.

На утро ему было паршиво и грустно. Веселье закончилось, оставив лишь тяжесть в голове, сухость во рту и щемящее чувство чего-то безвозвратно потерянного, безжалостно убитого. На первый взгляд ничего не произошло, всё было как обычно, как все эти дни, но он ощущал непонятную досаду и какую-то смутную, ничем не объяснимую тревогу. Даже вздрогнул от неожиданности, услышав скрип своих зубов.

Тогда он и вспомнил слова Веры, вспомнил ее простые безжалостные вопросы: зачем я здесь, зачем я живу? Он почувствовал в груди нетерпеливые часы, которые минута за минутой, час за часом отсчитывают его земной срок и неумолимо приближают время, когда придется держать ответ за всё, что сделал и не успел сделать в жизни.

Олегу вспомнилось, как его младший братишка, долго пыхтевший над листком бумаги, подошел к нему удрученный и печально сказал, что человек живет, оказывается всего двадцать пять тысяч дней. Олег улыбнулся, желая утешить брата, но увидел в глазах десятилетнего пацана такое горе, что невольно примолк пораженный. В тот момент у него пропало ощущение бесконечности, и жизнь показалась короткой-прекороткой.

Двадцать пять тысяч дней. Всего ничего! А ведь третью часть жизни он уже прожил, а может и целую половину?

Им овладело чувство безвыходности и тоски. «Срочно, срочно надо что-то менять, – металась в нем шальная мысль. – Нельзя терять ни минуты! Надо спешить!» И он засуетился, готовый схватиться за любое дело, только бы сейчас, сию же минуту.