|
..
В сенях завыла кухарка. - Э, дура... Ромась сунулся в дым, загремел чем-то, крепко выругался и закричал: - Перестань! Воды! На полу кухни дымились поленья дров, горела лучина, лежали кирпичи, в чёрном жерле печи было пусто, как выметено. Нащупав в дыму ведро воды, я залил огонь на полу и стал швырять поленья обратно в печь. - Осторожней! - сказал Хохол, ведя за руку кухарку, и, втолкнув её в комнату, скомандовал: - Запри лавку! Осторожнее, Максимыч, может, ещё взорвёт... - И, присев на корточки, он стал рассматривать круглые, еловые поленья, потом начал вытаскивать из печи брошенные мною туда. - Что вы делаете? - А - вот! Он протянул мне странно разорванный кругляш, и я увидал, что внутренность его была высверлена коловоротом и странно закоптела. - Понимаете? Они, черти, начинили полено порохом. Дурачьё! Ну, - что можно сделать фунтом пороха? И, отложив полено в сторону, он начал мыть руки, говоря: - Хорошо, что Аксинья ушла, а то ушибло бы её... Кисловатый дым разошёлся, стало видно, что на полке перебита посуда, из рамы окна выдавлены все стёкла, а в устье печи - вырваны кирпичи. В этот час спокойствие Хохла не понравилось мне, - он вёл себя так, как будто глупая затея нимало не возмущает его. А по улице бегали мальчишки, звенели голоса: - У Хохла пожар! Горим! Причитая, выла баба, а из комнаты тревожно кричала Аксинья: - В лавку ломятся, Михайло Антоныч! - Ну, ну, тихо! - говорил он, вытирая полотенцем мокрую бороду. В открытые окна комнаты смотрели искажённые страхом и гневом волосатые рожи, щурились глаза, разъедаемые дымом, и кто-то возбуждённо, визгливо кричал: - Выгнать их из села! Скандалы у них бесперечь! Что такое, господи? Маленький рыжий мужичок, крестясь и шевеля губами, пытался влезть в окно и - не мог; в правой руке у него был топор, а левая, судорожно хватаясь за подоконник, срывалась. Держа в руке полено, Ромась спросил его: - Куда ты? - Тушить, батюшка... - Так нигде же не горит... Мужик, испуганно открыв рот, исчез, а Ромась вышел на крыльцо лавки и, показывая полено, говорил толпе людей: - Кто-то из вас начинил этот кругляш порохом и сунул его в наши дрова. Но пороха оказалось мало, и вреда никакого не вышло... Я стоял сзади Хохла, смотрел на толпу и слышал, как мужик с топором пугливо рассказывает: - Как он размахнётся на меня поленом... А солдат Костин, уже выпивший, кричал: - Выгнать его, изувера! Под суд... Но большинство людей молчало, пристально глядя на Ромася, недоверчиво слушая его слова: - Для того, чтоб взорвать избу, надо много пороха, пожалуй - пуд! Ну, идите же... Кто-то спрашивал: - Где староста? - Урядника надо! Люди разошлись не торопясь, неохотно, как будто сожалея о чём-то. Мы сели пить чай, Аксинья разливала, ласковая и добрая как никогда, и, сочувственно поглядывая на Ромася, говорила: - Не жалуетесь вы на них, вот они и озорничают. - Не сердит вас это? - спросил я. - Времени не хватит сердиться на каждую глупость. Я подумал: "Если б все люди так спокойно делали своё дело!" А он уже говорил, что скоро поедет в Казань, спрашивая, какие книги привезти. Иногда мне казалось, что у этого человека на месте души действует как в часах - некий механизм, заведённый сразу на всю жизнь. Я любил Хохла, очень уважал его, но мне хотелось, чтоб однажды он рассердился на меня или на кого-нибудь другого, кричал бы и топал ногами. Однако он не мог или не хотел сердиться. Когда его раздражали глупостью или подлостью, он только насмешливо прищуривал серые глаза и говорил короткими, холодными словами что-то, всегда очень простое, безжалостное. Так, он спросил Суслова: - Зачем же вы, старый человек, кривите душой, а? Жёлтые щёки и лоб старика медленно окрасились в багровый цвет, казалось, что и белая борода его тоже порозовела у корней волос. |
