|
Мой муж пребывал в Нью-Йорке, преподавал в университете. Удав путешествовал, посещал вулканы. Удав – вулканолог, изучал жизнь земли. Он говорил, что земля – живая. Нефть – это кровь земли. И людей нельзя жечь в крематориях, а надо зарывать в землю, ибо все, что умирает – люди, звери, птицы, – это и есть пища земли. Земля питается нами и кормит нас. Планета – первична, а люди – просто корм для планеты. И больше ничего. Может быть, отсюда шло его отношение к людям. Однако к себе лично он относился как к планете.
Внучка оказалась похожа на Удава: глаза подозрительные, брови в одну прямую. В ней не было милоты моей дочери, но я ее любила. И через нее узнавала Удава и проникалась к нему некоторым пониманием. Я находила во внучке и свои черты, часть себя. Не могла же я не любить часть себя, тем более лучшую часть, нацеленную в бессмертие.
Я могла бы сделать замечание, но мне было так стыдно за нее, что я молчала. Я стеснялась. Когда она удалялась с полной сумкой, я начинала перекипать от злости. Но сказать прямо – значит идти на открытый конфликт. Значит расставаться и лишать свою внучку близкого человека, наносить ребенку моральную травму. И как скажется моральная травма в столь раннем возрасте – неизвестно. Какие могут быть последствия? Да какие угодно. Она столкнется с неустойчивостью мира: был человек, нет человека. Со своей полной незащищенностью. Она будет плакать, орать, ничего не понимать. Пусть лучше я буду плакать, орать и ничего не понимать. Я не орала. Я терпела. Когда я показывала Аньке свою новую картину, она дергала плечом. – Не нравится? – удивлялась я. Анька снова дергала плечом, потом говорила: – У меня по рисованию всегда пятерки были. Это значило, что она могла бы нарисовать лучше, чем я. Просто у нее нет времени. Я молчала. Про себя думала: «Дура. Кусает руку, с которой берет корм. Хоть бы притворилась...»
Мой дом был как штаб, куда стекались все новости чужих жизней. Заслышав звонок, Анька все бросала, убегала в ванную комнату и запирала за собой дверь. Еда на плите горела. Ребенок рыдал. Я бросала все свои дела, металась между кухней и детской. Анька не торопилась, уточняла время и место встречи. Потом возвращалась на кухню, довольная переговором. Я сказала: – Мясо сгорит, я вычту из твоей зарплаты стоимость мяса. Анька округлила глаза. Они стали почти белые от возмущения. – Вы не сделаете этого, – проговорила Анька. – Почему же? Ты зарабатываешь, и я зарабатываю. Ты, наверное, думаешь, что мне деньги даром достаются... – Подумаешь, рисунки рисовать... – Красками дышать, – добавила я, – легкие травить. – Потому что вы все жядные, – определила Анька. Так она произносила слово «жадные», через «я». С особым презрением. Мне стало все ясно. Вот она – классовая ненависть. Из-за этой классовой ненависти в семнадцатом году произошла революция. Целую страну перевернули с ног на голову. Анька – типично совковая тетка: волосы обесцвечены пергидролем, от корней чернота на четыре пальца. Впереди – три засаленные подушки: две сиськи и живот. Но с какой любовью обнимает ее моя маленькая внучка. Для ребенка нет никого более красивого, доброго, прекрасно пахнущего, чем эта Анька. Анька для моей внучки – идеал человека. Первая любовь.
Я брала тарелку и наливала себе собачью еду. Это было неплохо. На хорошем мясе. Овес я люблю во всех видах. Я, конечно, наедалась. Но что ест сама Анька? Я начинала шастать по полкам и находила замаскированные голубцы либо плов. Себе она готовила отдельно. |
