Половина седьмого проклятущего утра, а я все еще в тюрьме. Уши мои трепетали, веки хлопали, руки дрожали, а желудок и печень боролись, как два дзюдоиста. Впридачу у меня ныла спина, болела голова, а рот, казалось был набит заплесневелым хлебом.

В довершение всех бед тюремщик, которому воздается по заслугам на том свете, принес мне какую-то непонятную штуковину. Он утверждал, будто это завтрак. Непонятная штуковина лежала на холодном железном подносе, а все, что лежит на железном, подносе, имеет одинаковую с ним температуру. На моем подносе было три насквозь мокрых оладьи, плававших в жидкости, которую называли кленовым сиропом, и сморщенное яблоко. Яблоко! Это ж надо!

Видимо, я и впрямь низко пал за последние двенадцать с половиной часов: я сожрал все, что было на подносе, включая и яблоко. Потом я немного посидел на толчке и послушал, как рассерженный живот рычит на меня, после чего обматерил Клэнси Маршалла, сначала вдоль и поперек, а затем и с ног до головы.

Старикашка из соседней камеры опять возжелал сыграть в шашки, но я был не в настроении, а посему провел утро наедине со своими гадкими мыслями.

Я лучше помолчу о том, что нам подали на ленч. Но, скажу вам честно, я уплел все до последнего кусочка, подмел все гнусные крошечки. А потом опять погрузился в свои тошнотворные размышления.

Когда в час дня явился тюремщик и со скрежетом открыл дверь моей камеры, мне пришлось сделать над собой усилие, чтобы не заключить этого ублюдка в объятия. Я зашагал по сверкающему желтому коридору, вышел из этого людского зверинца, миновал пару дверей и, получи в обратно свой бумажник и другое имущество, превратился в более-менее свободного человека.

Клэнси ждал меня у конторки дежурного, но я еще не был готов к разговору с ним, равно как и с кем-либо другим.

– Эд хочет тебя видеть, ма-алыш, – протянул он с этой своей лукавой улыбочкой.

– Эд может подождать! – рявкнул я. – По себе знаю.

– Они не хотели отпускать тебя, мальчик, – сказал Клэнси. Ему как-то удавалось выглядеть удрученным и при этом улыбаться во весь рот. – Пришлось попотеть, чтобы тебя вызволить, Клей.

– Я отправляюсь домой, – объявил я. – Можешь сказать ему, что я отправляюсь домой. А когда я доберусь до дома, то поем настоящей пищи и лягу спать на настоящую кровать, но прежде пущу настоящую воду и приму настоящий душ с настоящим мылом.

Я дам Эду знать, когда буду в состоянии снова видеть людей.

– Эд немного расстроен, Клей. Послушайся дружеского совета, не зли его.

– Почему это? Он меня злит, ты меня злишь, все меня злят, а мне нельзя, что ли? Скажи Эду, что я приду к нему, когда опять стану человеком.

Я бросил его и, поймав такси, поехал домой. Со злости я недодал шоферу чаевых. Он заворчал на меня. Я рявкнул в ответ. Потом я для порядка рявкнул на швейцара. Поднимаясь на лифте, я то и дело рявкал, чтобы поупражняться.

Элла ждала меня в гостиной. Когда я вошел, она опрометью бросилась ко мне.

– Клей, тебя отпустили!

– Я бежал! – рявкнул я. – Перегрыз решетку.

– Клей, я так боялась за тебя! А когда прочла в газете...

– В газете? – рявкнул я. – Это попало в чертовы газеты?

– Все про девушку, которую убили...

– Очень мило! – рявкнул я. – Чертовски мило!

Я затопал по комнате, пиная всю мебель, какая только попадалась мне на глаза. Мне даже в голову не приходило, что я могу попасть в газеты, и теперь, осознав это, я взбесился пуще прежнего. Тот умник, которого я искал, умник, заваривший всю кашу, подставив Билли-Билли и свалив на него свою вину, этот умник прочтет статью обо мне, увидит связь между мной, организацией и Билли-Билли и догадается, что я охочусь за ним.