Изменить размер шрифта - +
Ибо я не стремлюсь к известности. Друза следует проучить. Теперь мне пора уходить. Я и так провел с тобой слишком много времени. Скоро сюда придет тот, кто избавит тебя от земных забот. Утешься мыслью, что по соседству с тобой виновная в твоей гибели дура искупит свой грех ценой собственной жизни. Фактически ее отделяет от нас только одна звукопоглощающая переборка. Прислушайся!

Где-то рядом раздался женский голос. Нельзя было разобрать, что именно он говорил, но звучал он настойчиво.

— Дура сознается в своей ошибке, — благодушно улыбнулся Эрлик-хан. — Звуки ее раскаяния долетают сюда даже сквозь эти стены. Что ж, не она первая сожалеет о совершенных ранее глупостях. А теперь я ухожу. Эти кретины из «Ят-Сой» скоро очухаются.

— Подождите вы, сатана! — рявкнул Харрисон, борясь со своей цепью. — Что вы собираетесь…

— Довольно, довольно! — В голосе монгола послышалась нетерпеливая нотка. — Ты меня утомил. Соберись с мыслями, времени у тебя мало. Прощайте, мистер Харрисон, но не до свиданья!

Дверь беззвучно затворилась, и детектив остался один на один со своими невеселыми мыслями. Он проклинал себя за то, что попался в эту ловушку, зато, что старался всегда работать в одиночку. Никто не знал, куда он направился; он никому не сообщил о своих намерениях.

Из-за переборки но-прежнемудоносились приглушенные рыдания. У Харрисона по лбу заструились капельки пота. Нервы, не дрогнувшие перед лицом постигшей его беды, затрепетали от сострадания к чужому, заходящемуся от страха голосу.

Затем дверь вновь распахнулась, и, изогнувшись, Харрисон с парализующим чувством обреченности понял, что видит перед собой палача. Это был высокий, мрачного вида монгол, облаченный в сандалии и доходящую до колен накидку из желтого шелка. Она была подвязана поясом, с которого свисала связка ключей. С собой он принес большой бронзовый сосуд и какие-то предметы, похожие на ароматические палочки. Он поставил свою ношу на пол неподалеку от Харрисона и, присев на корточки на недоступном для пленника расстоянии, стал возводить внутри сосуда своего рода пирамиду из источающих отвратительный запах палочек. А Харрисон, наблюдая за его действиями, припомнил полустершуюся в памяти страшную историю, один из многих тысяч жутких рассказов о Ривер-стрит: когда-то в какой-то наглухо закупоренной комнате, где над бронзовым котлом с головнями еще курился едкий дым, он обнаружил ссохшийся, сморщенный, как старый лоскут кожи, труп индийца, мумифицированный смертоносным дымом, убившим и иссушившим свою жертву, словно отравленную крысу.

Из соседней камеры раздался вопль, такой пронзительный и страдальческий, что Харрисон подскочил на месте и выругался. Монгол застыл, держа наготове спичку. Его пергаментное лицо расплылось в понимающей ухмылке, обнажившей сморщенный обрубок языка. Этот человек был нем.

Крики становились все громче и отчаяннее, казалось, в них было больше страха, чем боли, но вместе с тем звенела и боль. Охваченный пугающим весельем немой поднялся и подошел поближе к стене, весь обратившись в слух, словно боясь пропустить хотя бы единый стон, долетавший из соседней камеры пыток. Из угэлков его безъязыкого рта капала слюна. Он жадно задерживал дыхание, помимо воли все ближе и ближе подходя к степе, — и в этот момент Харрисон, исхитрившись описать ногой немыслимую кривую, изо всех сил ударил его под обнаженные колени. Монгол неуклюже повалился назад и рухнул прямо в объятия полицейского.

Захват, благодаря которому Харрисон сломал палачу шею, не был описан ни в одном руководстве по единоборству. Долго сдерживаемая ярость уничтожила в детективе все, кроме нечеловеческого желания душить, терзать и рвать в клочья, повинуясь голосу необузданной страсти. Словно гризли, он душил и ломал тело врага, чувствуя, что под его напором позвонки монгола хрустят, как подгнившие сучья.

Быстрый переход