Потянулись погожие дни, и мы, расхрабрившись, стали выходить на прогулки по редкому лесочку, полному ароматов молодой листвы и мокрой земли. Гаррпе прозвал нашу лачугу «обитель». Нагулявшись вволю, он потешал меня, говоря:

- Ну, теперь назад, в обитель... Отведаем там теплого хлеба и жирного наваристого супа. Но японцам об этом - молчок!

Мы вспоминали свою жизнь в Лиссабоне - в монастыре святого Ксавье. Само собой, здесь неоткуда взять ни рюмки вина, ни куска говядины. Пища наша - печеные бататы и вареные овощи, которые приносят нам жители Томоги. Но зато все идет хорошо. Господь хранит нас - уверенность в этом крепла день ото дня.

Однажды вечером мы, как обычно, беседовали, расположившись на камне возле нашей лачуги. Лучи заходящего солнца проникали сквозь листву. Какая-то большая птица, прочертив дугу в предзакатном небе, скрылась за дальним холмом.

- За нами следят, - негромко, отрывисто произнес Гаррпе. - Не двигайся, сиди как сидишь!

За лесом, на озаренной слабым вечерним светом возвышенности, куда секунду назад улетела птица, стояли двое мужчин и смотрели в нашу сторону. Было ясно, что они не из Томоги. Мы застыли неподвижно, как изваяния, молясь, чтобы тусклое заходящее солнце не слишком высвечивало наши лица.

- Эге-гей!.. Кто это там? - донесся громкий крик с холма. - Кто такие?

Мы колебались - отвечать или нет? - но промолчали, опасаясь выдать себя.

- Они спускаются и идут сюда, - не поднимаясь, тихо сказал Гаррпе. - Нет, я ошибся. Они уходят.

Вдалеке мелькали крохотные фигурки, спускавшиеся в долину. Было, однако, неясно, удалось ли незнакомцам разглядеть нас с освещенной солнцем вершины.

Этой ночью к нам пришел Итидзо с еще одним человеком по имени Магоити из разряда «отцов». Когда мы рассказали о том, что случилось сегодня вечером, Итидзо молча уставился куда-то в пространство глазами-щелками, затем встал, что-то коротко приказал Магоити, и оба принялись отдирать доски пола. Сняв висевшие на двери мотыги, Итидзо с товарищем принялись копать землю. Вокруг плававшего в рыбьем жиру фитиля роились москиты. На стене отражались тени двух людей, взмахивающих мотыгами. Углубив яму настолько, чтобы мы с Гаррпе могли поместиться вдвоем, они постелили на дно солому, а сверху прикрыли яму досками, пояснив, что отныне в случае опасности это будет наше убежище.

С того дня мы стали осторожнее и старались не выходить из хижины, а ночью не зажигать огня.

События начали развиваться пять дней спустя. В ту ночь мы крестили двоих мужчин из разряда «отцов» и младенца, которого принесла на гору О-Мацу. Это был первый обряд крещения, совершаемый нами на японской земле. В хижине углежогов не было ни органа, ни свечей, ни даже купели, чашей для святой воды служила маленькая надтреснутая пиала. Но ни в одном самом богатом храме, на самой торжественной службе я не испытывал такой радости, как здесь, в этой жалкой лачуге, где О-Мацу укачивала плачущего младенца; один из мужчин стоял на страже за дверью, а Гаррпе торжественно произносил подобающие молитвы. Наверное, только проповеднику-миссионеру, живущему в языческой стране, дано изведать такое счастье. Когда младенца окропили святой водой, он сморщился и заплакал. Головка маленькая, глазки узенькие - широкоскулое лицо крестьянского сына, который вскоре станет похож на всех жителей Томоги. Пройдет время, и этот ребенок, так же как дед и отец его, будет гнуть спину на этой скудной земле у мрачного моря, трудясь, словно рабочий скот, и умрет на ней, словно рабочий скот. Но ведь Иисус принял смерть не ради красивых и добродетельных. Нетрудно умереть ради чистых и совершенных, трудно отдать жизнь за жалких и безобразных - вот что отчетливо понял я в те минуты.

Когда они ушли, мы зарылись в солому. В хижине еще пахло рыбьим жиром, который принесли с собой христиане.