Элиа тем временем опомнился, но ничего не успел ответить.

— Сдержанность сия, может быть, пристала тем, кто помешался на благочестии да приличиях и боится возбудить соблазн в ближнем, — оно, конечно, похвалы достойно, но я полагаю, что это только лицемерие и напускная скромность, — неожиданно услышали они за спиной шпильку донны Лотиано в адрес донны Лауры.

Инквизитор сделал вид, что ничего не услышал, меж тем как Элиа побледнел.

В это время в зал вошла худая старуха с дантовым профилем, одетая в черное. В суровых, словно опалённых дыханием бездны чертах, в огромных серо-карих глазах было нечто запредельное. Старуха была уродлива и прекрасна одновременно. В юности она, по всей видимости, была удивительной красавицей, теперь же старость иссушила кожу лица, но не погасила свет топазовых глаз. «Древней меня лишь вечные создания, я с вечностью пребуду наравне…». Империали попросил Леваро представить его. Донна Альбина Мирелли ничего не сказала ему, кроме обычных слов, допустимых в гостиной, но Вианданте подумал, что с этим человеком можно сойтись и поближе.

Позднее он заговорил о старухе с Леваро. Кто она? Какого рода? Прокурор-фискал застыл. «Донна Альбина? Почему? Думаете, она ведьма?» Джеронимо расхохотался. «Помилуйте, Леваро, с чего вы взяли? Так кто она?» «Ну и склонности у вас, мессир Империали! Донна — последняя из рода дельи Элизеи, и вся её семья — отец, трое сыновей и муж — погибли во дни бунта черни, того, что был ещё до землетрясения. Говорят, она хотела принять монашество после гибели рода, но передумала и живёт теперь одна в старом доме отца, сразу за мельницей в конце Набережной улицы. Кстати, при Гоццано на неё поступал донос! Обвинитель говорил, что постоянно видит её при полной луне на балконе. Стоит-де, смотрит на город, и что-то шепчет. Того и гляди, мол, чуму накличет. По приказу Гоццано у неё даже провели тайный обыск, но ничего не нашли. В доме одни книги. Но запрещённых нет. Говорят, сеньора одна из трёх самых богатых женщин города, но живет бедно, как монашка. Странная старуха».

— Ну, ещё бы. Синьора Лаура Джаннини гораздо привлекательней, правда? «И чем настойчивее мой призыв: „Оставь её!“ — тем более тлетворна слепая страсть, поводьям непокорна, тем более желаний конь строптив. И вырвав у меня ременный повод, он мчит меня, лишив последней воли, туда, где Лавр над пропастью царит…».

Элиа не изумился ни наблюдательности инквизитора, ни свободному цитированию Петрарки, но поспешно отвёл глаза и перевёл разговор. «Как вам наши аристократы? Как общество?»

— Обо всех, кто привлёк внимание, Леваро, я вас уже спросил. Ну, а если серьёзно, мне не нравятся эти люди. Весьма не нравятся. Особенно женщины.

— Вы настоящий монах, мессир Империали…

Но про себя Вианданте подумал, что дело совсем не в монашестве.

За столом он осторожно оглядывал гостей синьора Вено. В тёмных глазах советника магистрата, бакалавра права Амедео Линаро, которые тот почти не поднимал, застыли скука и благовоспитанность. Немного напускные. Толстогубый, с бледно-голубыми рыбьими глазами Антонио Толиди оглядывал дам и много пил, но почти ничего не ел. Томазо Тавола, крупный негоциант с толстой бычьей шеей и распухшим и одутловатым лицом утопленника, отправлял в рот огромные куски мяса и никого не замечал. Его вычурный костюм не делал владельца привлекательнее, скорее изысканность расшитого бархата и утончённость шелка лишь подчёркивали грубость черт, более подходящих мяснику или палачу. Дженнаро Вичини, изнеженный аристократ со странными, острыми на концах ушами, напомнил Джеронимо брата Гиберти. Этот человек говорил на ярко выраженном неаполитанском диалекте, но по неясной причине был одет с восточной роскошью, причём острые уши поддерживали на его почти безволосой голове огромный полосатый тюрбан со страусовым пером.