Дибич едва не забыл поблагодарить родственницу за рассказ. Его шатало, ноги дрожали, и земля, казалось, проваливалась под ними… С трудом спустившись по парадной лестнице и добредя до угла, он без сил плюхнулся на скамью в скверике и попытался умерить дрожь, которая теперь сотрясала всё тело. «Холодный идол морали…» Да, Андрею Даниловичу удалось получить всё интересующие его сведения, но вот беда, они вовсе не дали ему оружия против Нальянова, а, скорее, откровенно напугали, наполнив душу почти мистическим ужасом.

Все тридцать с лишним вёрст, отделявшие Павловск от Питера, Дибич думал о Нальянове. Перед его глазами снова проносились сцены в поезде, ночной разговор на Шпалерной, беседа Нальянова с Вельчевским в его присутствии. Теперь слова Нирода окрасились новым смыслом. «Холодный идол морали, холодный идол морали», стучало в мозгу. Дибич понял, почему Нальянов ненавидит розы. Никакой лихорадки у него нет, просто дурное воспоминание отрочества. Ненавидит он и конюхов… тогда, в поезде, Дибич не придал значения этим словам, теперь же они проступили в полноте.

Андрей Данилович был так поглощён услышанным от старой графини, что совершенно не заметил дороги. Слова Клейнмихель сжали время пути в считанные мгновения. Все внешнее растаяло, а сам рассказ казался сном. В итоге от проделанного пути из Питера до Павловска в памяти Дибича не задержалось ничего, кроме смутных образов древесных стволов, чьих-то усадеб, заборов и станций.

Уже на подъезде к Павловску Андрей Данилович немного успокоился. Ему стало понятно, что таким, как Нальянов, лучше не переходить дорогу. Себе дороже выйдет. Как только закончится следствие — разумнее уехать. Что до Климентьевой — её-то как раз просветить на счёт «идола» не помешает.

Дибич зло усмехнулся.

Приняв эти вполне разумные решения, Андрей Данилович приказал остановить лошадей у чалокаевской летней резиденции. Пробило три часа пополудни. И тут Дибич заметил, что за те часы, пока он отсутствовал, случилось что-то ещё: на улице суетились дворовые люди с чалокаевской дачи и из дома Ростоцкого. Что-то, размахивая руками, доказывал Вельчевскому старик Ростоцкий. Деветилевич, Левашов и братья Осоргины стояли на пороге дома генерала с серыми лицами. Правда, из гостиной чалокаевской дачи неслись тихие аккорды шубертовского «Мельника», а с балкона на поднятую суету недовольно взирала сама Лидия Чалокаева, из чего Дибич заключил, что какая бы беда ни приключилась, она не коснулась «холодного идола морали».

И он не ошибся.

Поднявшись по ступеням парадной лестницы, Дибич столкнулся с Валерианом Нальяновым, который, вежливо и отстранённо кивнув ему, быстро прошёл вниз. В гостиной же сидел старший Нальянов, перебирая ноты.

— А, дорогой Андрэ, вы уже из Питера? — увидев его, небрежно бросил Юлиан. — Не вы ли увезли с собой прелестную мадемуазель Климентьеву?

— Что? — удивился Дибич, присаживаясь на диван.

— Мадемуазель пропала — с утра не могут найти. Утром сегодня Белецкие с Ростоцким телеграмму давать ходили, потом разрешения на отъезд получили, а тем временем, как говорят, Елена вышла по саду генеральскому погулять. Белецкие вернулись — вещи сложены, а девицы нет.

Дибич решил, что его разыгрывают.

— Шутите? Куда она с дачи пропасть могла?

Нальянов покачал головой.

— Не знаю.

Это просто и почти бездумно произнесённое «холодным идолом морали» слово неожиданно заставило Дибича похолодеть.

— Так она серьёзно пропала? — он вскочил. — А вы все где были?

— Утром-то? Вельчевский с братом на почту ходили, Лидия Витольдовна с ними пошла, я решил ванну принять.