– А никто тебя не схватит. К завтрашнему дню ты будешь уже далеко отсюда. Здесь, рядом с овчарней, конюшня, а в ней стоит лошадь – та самая, на которой я сегодня ездил в Лансилин. Насколько мне известно, в здешних краях лошадей частенько крадут – что поделаешь, исконная валлийская забава. Но эта лошадь не будет украдена. Я разрешаю тебе взять ее и буду в ответе за ее пропажу. Верхом можно добраться куда угодно – перед тобой целый мир, в котором найдется место для истинно раскаявшегося грешника. Перед тобой путь длиною в жизнь, пройди его шаг за шагом, и приблизишься к обретению милости Господней. На твоем месте я бы поспешил на запад, перевалил через холмы еще до рассвета, а потом повернул на север и отправился в Гуинедд, где о тебе никто не слышал. Ну да ты эти горы знаешь лучше, чем я.

– Я знаю их как свои пять пальцев, – кивнул Меуриг, – но неужто это все? Все о чем ты меня просишь?

– Погоди, эта епитимья еще покажется тебе совсем нелегкой. Впрочем, есть у меня к тебе еще одна просьба. Когда доберешься до безопасного места, исповедайся во всем священнику и попроси его записать твое признание и отослать грамоту шерифу в Шрусбери. Эдвина освободят из темницы, как только получат известие о том, что случилось сегодня в Лансилине, но я не хочу, чтобы после твоего побега оставалась хотя бы тень сомнения в его невиновности.

– Я тоже, – отозвался Меуриг, – и непременно все так и сделаю.

– Ну тогда езжай – тебе предстоит долгий путь. Да подбери свой нож, – улыбнулся монах, – он тебе еще пригодится: хлеб резать или дичь разделывать.

Таков был неожиданный конец этой встречи. Меуриг поднялся, словно во сне, исстрадавшийся, но обновленный, как будто благотворный дождь, пролившийся с небес, очистил его от скверны. Погасив фонарь, Кадфаэль взял юношу за руку и повел к выходу. Стоял легкий морозец, светили звезды, и ничто не нарушало ночного безмолвия. В конюшне монах сам оседлал лошадь.

– Ты уж не мучай лошадку, дай ей отдохнуть, когда сам будешь в безопасности, конечно. Ей, бедняжке, сегодня уже пришлось меня возить, правда, путь был не дальний. Я бы дал тебе мула, он посвежее, но все одно, конской прыти у него нет, да и где это видано, чтобы валлиец ехал на муле, – чего доброго, народ станет любопытствовать. Так что, приятель, садись на лошадку. Езжай с Богом!

Меуриг вздрогнул, но его бледное лицо осталось сосредоточенным и решительным. Уже занося ногу в стремя, он промолвил голосом, исполненным бесконечного смирения:

– Благослови меня! Ибо, пока жив, я во всем буду следовать твоему велению.

Кадфаэль проводил его взглядом и повернул к хижине.

"Что ж, – размышлял монах по пути, – если я выпустил тебя в мир таким же, каким ты был прежде, если ты не переменился и по-прежнему опасен, если ты забудешь о покаянии, как только окажешься в безопасности, – то это моя вина."

Однако, по правде говоря, монах не слишком сильно тревожился, и чем дольше он раздумывал о случившемся, тем крепче становилась его уверенность в том, что все сделано правильно, и тем спокойнее становилось у него на душе.

– Что-то ты припозднился, брат, – ласково попенял ему Симон, как только Кадфаэль переступил порог хижины и оказался в приятном тепле. – Мы уж было тревожиться начали.

– Да я, брат, задержался в овчарне. Уж больно овечки успокаивают, да и думается среди них легче. И ночь сегодня выдалась на диво.

Еще до того как первый снег запорошил дороги, отбив у многих охоту пускаться в путь, в Ридикросо прибыл гонец из Шрусбери. Он ввалился в хижину, когда трое братьев старательно, хотя и не слишком благозвучно, исполняли Рождественское песнопение.