Она кивнула, не в силах вымолвить ни слова. Лицо ее осунулось, словно на нее обрушилось все пережитое, и не только за этот страшный день.

– Знаешь, Ричильдис, – мягко промолвил Кадфаэль, – ты же из простой семьи – не стоило тебе, наверное, выходить за владельца манора.

– Ты прав! – прошептала она и залилась слезами, уткнувшись в плечо монаха.

Однако Кадфаэль, не меньше чем сержант, был уверен в том, что прежде всего необходимо разыскать Эдвина. Мать есть мать, она не может непредвзято судить о единственном сыне, а особенно о позднем ребенке, родившемся, когда всякая надежда была потеряна. Кадфаэлю очень хотелось, увидеть Эдвина, выслушать его, вынести свое суждение, а уж тогда предпринимать дальнейшие шаги.

Выплакавшись, Ричильдис растолковала монаху, как пройти к дому ее зятя. По счастью, плотник жил на ближнем конце города. Надо только прогуляться за мельничный пруд, перейти мост, миновать городские ворота, которые открыты до повечерия, а там пару минут вверх по склону—и вот он, участок Белкота. За полчаса можно обернуться.

Кадфаэль прикинул: лучше не рассиживаться за ужином и ускользнуть из трапезной, не дожидаясь окончания благодарственной молитвы. Теперь это можно сделать без особого риска, потому что приор Роберт не посещает общие трапезы, предпочитая уединение аббатских покоев, а надзор за благонравием братии возложен на брата Ричарда – тот же по лености своей ни во что носа совать не станет.

Расправившись без особого вдохновения с бобами и соленой рыбой, Кадфаэль торопливо прошмыгнул по двору и выбрался за ворота. Стоял слабый морозец, а снегу в эту зиму так и не выпало. Однако Кадфаэль предусмотрительно намотал на ноги теплые шерстяные онучи и поплотнее надвинул капюшон. Привратники у городских ворот хорошо знали монаха и приветствовали его почтительно и сердечно. Поднявшись по крутому склону вдоль извилистого Вайля, он свернул направо и двинулся через открытый двор под навесом к дому Белкота. Кадфаэль постучал и подождал – никто не откликался. Стучать снова монах не стал, он понимал, каково домашним, и не хотел добавлять им беспокойства, лучше потерпеть.

Наконец дверь осторожно приоткрылась. На пороге показалась скромного вида особа лет эдак одиннадцати. Держалась она напряженно, и во всем ее облике сквозила решимость оградить спокойствие своих родных. Самих их не было видно, но Кадфаэль не сомневался в том, что они настороженно прислушиваются где-то за дверью. Увидев черную бенедиктинскую рясу, бойкая и смышленая девочка облегченно вздохнула и улыбнулась.

– Я от госпожи Бонел, – сказал Кадфаэль, – мне надо кое-что передать твоему отцу. Не бойся, со мной больше никого нет.

С важным видом, словно взрослая, девочка распахнула дверь и впустила монаха. Восьмилетний Томас и четырехлетняя Диота – самые бесстрашные существа в этом доме – тут же выскочили навстречу, разглядывая его простодушными круглыми глазенками. Затем из полутемного коридора шагнул и сам Мартин Белкот; обняв детишек за плечи, он привлек их к себе. Кадфаэлю сразу приглянулись и широкоплечий, крепко сколоченный плотник с большими натруженными руками, и его пригожая жена с недоверчивым взглядом.

"И то сказать, – подумал монах, – в нашем несовершенном мире излишняя доверчивость – почитай что глупость".

– Заходи, брат, – промолвил Мартин, – а ты, Элис, притвори дверь да задвинь засов, – обратился он к дочери.

– Прости, я ненадолго, – сказал Кадфаэль, когда дверь за ним закрылась, – времени у меня в обрез. Я слышал, что люди шерифа приходили сюда за парнишкой, но не нашли его.

– Точно, – ответил Мартин, – он так и не вернулся домой.