Кроме самого Кадфаэля и его небольшой отары, ничто не нарушало тишину и спокойствие ночи. Нигде ни души – небось и тень у овина ему померещилась. Слава Богу, что брат Симон и брат Барнабас послушались его и остались дома, в тепле – и сейчас, наверное, клюют носом У камелька.

Кадфаэль пригнал овец к просторной овчарне, в которой все было подготовлено к скорому появлению на свет новорожденных. Широкие двери открывались вовнутрь. Монах распахнул их и впустил овец в помещение, где их дожидалось корыто с водой и наполненная кормушка. Чтобы найти кормушку, овцам не требовалось света. Внутри овчарни было темно, виднелись только смутные тени, пахло сеном и овечьим руном.

Шерсть у горных овец не такая длинная и шелковистая, как у равнинных, она короче, зато гуще – так что при стрижке здесь получали почти столько же шерсти, сколько и в долине, только, конечно, пониже сортом. Но местная порода паслась на подножном корму, на горных пастбищах, куда избалованных тонкорунных овец и загнать бы не удалось. И молока здешние овечки давали немало – один только овечий сыр сам по себе оправдывал их содержание.

Добродушно ворча, Кадфаэль загнал последнюю, постегавшую овечку, и следом за ней зашел в овчарню. Кромешная темнота на какой-то миг ослепила его. И вдруг каждым мускулом своего тела он ощутил, что позади него кто-то стоит, и застыл, не решаясь даже шелохнуться. К горлу монаха прикоснулась холодная сталь клинка. Кадфаэлю доводилось бывать в подобных переделках, и он знал, что любое неосторожное движение может вызвать озлобление или испуг. Он не такой глупец, чтобы искушать судьбу.

Сильная рука обхватила монаха сзади. Теперь руки его были прижаты к телу, но и без того он не пытался отпрянуть или оказать сопротивление. У самого его уха послышался гневный сбивчивый шепот:

– Ты разбил мою жизнь, брат, – так неужто ты думал, что я не возьму взамен твою?

– Я ждал тебя, Меуриг, – спокойно отозвался Кадфаэль.. – Закрой дверь, тебе ничто не угрожает. Я не двинусь с места. Нам с тобой свидетели не нужны.

Однако руки он все же отпустил, и тут же с глухим звуком захлопнулись тяжелые двери, сквозь щелку просвечивала лишь полоска неба. Отсюда, из темноты, звезды казались крупнее и ярче.

Кадфаэль стоял, не трогаясь с места. Он слышал, как мягко зашуршала одежда Меурига, когда тот прислонился спиной к закрытой двери. Молодой валлиец глубоко вздохнул, предвкушая последнюю оставшуюся ему радость, – радость мщения. Он знал, что другого выхода из овчарни нет и добыча не ускользнет.

– Ты заклеймил меня, назвал убийцей – так с какой же стати теперь мне отказываться от убийства? Ты погубил меня, опозорил, превратил в изгоя, отнял то, что принадлежало мне по рождению, – мою землю, мое доброе имя, отнял все, ради чего стоит жить, и в отместку я отниму жизнь у тебя. Отныне я не могу больше жить, я даже умереть не могу, пока не прикончу тебя, брат Кадфаэль.

Странно, но одно то, что он обратился к своему недругу по имени, многое изменило – словно огонек затеплился в окутывавшем их мраке. Побольше света не помешает, чтобы прояснить ему голову, решил Кадфаэль.

– Возле двери – там, где ты стоишь, – спокойно промолвил монах, – висит фонарь, а рядом, на гвозде, кожаная сума с кремнем, огнивом и трутом. Почему бы нам не видеть друг друга? Только будь поосторожнее с искрами – не ровен час, загорится овчарня, а ты, надо полагать, ничего против наших овец не имеешь, опять же, на пожар люди сбегутся. Тут полка есть, туда можно поставить фонарь.

– Знаю, ты будешь умолять, чтобы я сохранил твою жалкую жизнь! – воскликнул Меуриг.