Я оспаривал свою жалкую трапезу у крыс и собак…

А между тем мне было не более шести лет!

Я испробовал все уличные ремесла: был чистильщиком сапог, посыльным, разносчиком газет и зарабатывал с горем пополам несколько пенни в день.

Босой, оборванный, с непокрытой головой, терпел я зимнюю стужу и летний зной. Любой другой мальчуган не перенес бы подобных лишений, меж тем как для меня, благодаря могучей организации, они прошли бесследно.

— Один… в таком возрасте!.. Ни ласки, ни поцелуя… ни совета… И какое притом ужасное одиночество! О как должны были вы страдать!..

— Тем более, что от природы у меня было любящее и привязчивое сердце. Я имел несколько маленьких товарищей, но все это были бездельники, прошедшие школу супругов Сильвер.

Моими лучшими друзьями были бродячие собаки и философы-бродяги, перебивавшиеся, как и я, со дня на день.

Больнее всего было то, что я никак не мог отыскать магазин со съестными припасами, сыгравший столь важную роль в моей судьбе.

Я, кажется, отдал бы всю свою жизнь, чтоб еще раз увидеть дорогое существо, которое одним словом, одной лаской вырвало меня из пучины, куда я стремглав скользил по наклонной плоскости. К сожалению, я был знаком лишь со своим кварталом и не знал улицу, где жила моя спасительница.

Приблизительно до восьми лет влачил я подобное существование.

Тогда я стал довольно часто посещать рейд и доки, надеясь когда-нибудь отплыть в открытое море, непреодолимо притягивавшее меня.

Счастливый случай свел меня с капитаном трехмачтового французского судна, нуждавшимся в юнге.

С замиранием сердца предложил я ему свои услуги и — представьте себе мою радость — был охотно нанят. Наше судно в тот же день покинуло американский берег.

Мое имя занесли в корабельные списки, и я официально стал равноправным членом экипажа.

Итак, я завоевал себе кой-какое положение! Я обладаю убежищем, гамаком, имею право на порцию!

Какая радость!.. Какое счастье!..

Есть дети, которые смотрят на пост юнги, как на величайшую муку; мне он казался раем!

Я принялся выполнять свои обязанности с таким старанием, выказал столько прилежания и рвения, что скоро заслужил всеобщее уважение.

Наш капитан, грубый и в то же время бесконечно добрый бретонец, сильно ко мне привязался и просто души во мне не чаял.

Бедный капитан Порник!

Он был для меня настоящим отцом. С удивительным терпением научил меня читать, писать и считать, сделал из меня искусного моряка и — я с гордостью это сознаю — честного человека.

Целых десять лет прожили мы, не разлучаясь друг с другом, и образ его так живо запечатлелся в моей памяти, что я всегда могу представить себе его таким, каким видел в страшную минуту, разделившую нас навеки.

— Ваш благодетель умер? — мягко спросила Элиза.

— Да, — сказал со вздохом ковбой, и его светлый взор затуманился под наплывом грустных воспоминаний.

Мы вернулись во Францию, и я провел несколько приятных месяцев в семье Порника, в Роскофе, где мой дорогой капитан имел небольшой домик.

Как только мы прибыли в Веракрус, на нашем корабле вспыхнула желтая лихорадка.

Ужасная болезнь уносила одного за другим.

Капитан умер последним на моих руках… и я остался снова один, пощаженный страшным недугом.

Отдав последний долг своему благодетелю, я объехал всю Мексику вдоль и поперек, чтоб рассеять охватившую меня тоску.

Поступать на другое судно, под команду другого капитана у меня не хватало духа.

Мне снова предстоял выбор нового ремесла, но теперь я имел долголетний опыт и обладал железным здоровьем, так что ничто в мире не было мне страшно.

Подумав, я остановился на профессии ковбоев, с жизнью которых ознакомился, путешествуя по Мексике.