Чтобы окончательно успокоить буржуазию, Сен Жюст несколько раз подчеркнул, что практически никто не должен опасаться за свою собственность. Вантозовские декреты к тому же полностью остались на бумаге. Это был лицемерный маневр для изоляции Эбера и кордельеров. Вот этого то они и не поняли и не могли понять, поскольку уже 17 вантоза, через три дня после грозных речей в Клубе кордельеров о восстании, Эбер разъяснил, что под этим словом понимался всего лишь «более тесный союз со всеми истинными монтаньярами Конвента». Оп опубликовал 22 вантоза специальный плакат, в котором объявил, что когда кордельеры завесили Декларацию прав черной вуалью, то этот акт «должен был способствовать более энергичным мероприятиям в защиту Национального Конвента и в поддержку революционного правительства».

Таким образом ни о какой реальной угрозе восстания «крайних» против Конвента не было и речи. Но 23 вантоза Эбер, Ронсен, Венсан, Моморо и еще группа секционных активистов были арестованы. Эти аресты произвели ошеломляющее впечатление на народ. Но народ безмолвствовал; ведь революционные комитеты давно уже потеряли свою независимость и прямо подчинялись правительству. Коммуна не выразила протеста. Ее вожди Паш, Шометт, Анрио не проявили никакой солидарности с кордельерами. Ведь сами они давно уже стали «национальными агентами», не пользовались самостоятельностью и тоже были обречены на гибель. Народ оказался заранее обессиленным и с ужасом наблюдал за расправой с его вождями.

Растерянность, оцепенение объяснялись крахом всей системы новых революционных духовных ценностей. Открыто втаптывалась в кровавую грязь возвышенная идея братства и равенства, служившая могучей движущей силой народного движения, которое толкало Революцию вперед с самого ее начала. Рушилась народная сущность, душа Революции, получившей смертельный удар, ибо без народной поддержки она неизбежно должна была перейти под безраздельное господство консервативной буржуазии. Конечно, такие люди, как Эбер, Ронсен, Венсан, Моморо, другие вожди санкюлотов, вовсе не были безупречными. У них хватало слабостей, ошибок, пороков. Но других лидеров у народа не было!

Прежняя духовная народная структура Революции уничтожалась вместе с этими людьми, которые при всех своих интеллектуальных и моральных несовершенствах выражали сознание, взгляды, мысли трудового народа, как бы примитивны они ни были. Чем она заменялась? Философией просветителей? Духом буржуазного либерализма? Нет, появилась иная уродливая и абсолютная ложная система мнимых моральных ценностей в противоестественном союзе с практикой террора. Грубая ложь, замаскированная утопией торжества искусственной, фальшивой морали, добродетели как ширмы для кровавой диктатуры террора.

Лицемерие робеспьеровской морали и добродетели явно раскрывалось уже тем фактом, что уничтожению подлежали лидеры народного движения, которое и привело монтаньяров к власти. Союз монтаньяров с народом разрубался топором гильотины.

Робеспьер поручил сделать обвинительный доклад против кордельеров Сен Жюсту. Отныне «Архангел террора» взял на себя грязную работу по обоснованию кровавых расправ с политическими соперниками Неподкупного. Сен Жюст, конечно, был талантливым молодым человеком. Но что он мог сделать, когда не существовало никаких фактов, оправдывающих смертную казнь?

Французы XVIII века не додумались до применения пыток для получения «признаний» обвиняемых. Ведь Великая французская революция несла на себе печать буржуазной ограниченности. Она так и не смогла до конца отделаться от абстрактного гуманизма века Просвещения. Даже переродившееся, глубоко развращенное властью сознание Робеспьера сохраняло остатки влияния гуманных аспектов философии Руссо.