Моня отказался. До лучших времен. До конца войны.

Он как потерянный бродил по чужим теперь улицам города, где родился и прожил все свои годы. Он не встретил в Паневежисе ни одного еврейского лица, не услышал звуки еврейской речи. Это было страшно. Невероятно. В какой-то момент Моне показалось, что на свете больше нет евреев. Убили всех до единого. И только он один почему-то жив и переставляет ноги.

Двое суток, отпущенных начальством на поездку, истекали. На прощание Моня выпил с белобрысым, все время моргающим Пранасом Буткусом литовского самогона. Пахучего, свекольного. Напился вдрызг. И сам не помнил, как на попутных машинах добрался до своего полка, снова принимавшего пополнение личного состава.

Потом Моню нередко видели пьяным, чего раньше за ним не замечалось. Фиме Шляпентоху, и больше никому, доверил он свой план, окончательно созревший в хмельной голове. В первом же немецком городе они пройдутся по домам и разведают, где обитает немецкая семья такого же состава, как семейство Цацкесов в Паневежисе. Чтоб были мама и папа – в летах, но не старые. Две девочки, желательно тринадцати и пятнадцати лет. Какие-нибудь Гретхен и Лизхен. И чтобы непременно был мальчик. Пининых лет. Скажем, Фриц или Ганс.

Моня раздобыл трофейный кинжал с наборной плексигласовой рукояткой и желобком по середине сверкающего плоского лезвия. Для стока крови.

Вот этим кинжалом он и вспорет животы немецкой семейке, которая совпадет по составу и возрасту с его погибшей семьей. А больше никого не тронет. Даже словом не обидит.

Он только восстановит справедливость. Око за око, зуб за зуб. И лишь тогда успокоится и перестанет пить. Потому что водку жрать до помутнения в мозгах – не лучшее занятие для еврейского парня. А он, Моня Цацкес, если ему суждено остаться в живых, непременно женится после войны, чтобы продолжить свой род.

Когда они заняли немецкий город, рядовой Цацкес выдул две бутылки трофейного ликера и послал непьющего Шляпентоха разыскать требуемую немецкую семью и указать ему, Цацкесу, ее координаты.

Шляпентох не посмел отказать другу и, побегав по улицам, заглядывая в десятки обитаемых домов, наконец нашел то, чего требовал Цацкес. Семью из пяти человек, в отдельном домике из темно-красного кирпича, с высокой черепичной крышей. Домик стоял в голом зимнем саду, и крики оттуда навряд ли будут слышны на улице.

Теперь он вел к этому месту своего мрачного друга и всю дорогу вздыхал:

– Я бы не мог…

– Потому что ты – баба. – Моня скрипнул зубами, задрал полу шинели и, вытащив из-за ремня кинжал, сунул его в карман. – Стой на улице как часовой. Если кто сунется выяснять, почему крики, – отгоняй автоматом! Понял? И жди, пока я выйду. Я живо справлюсь.

Нетвердым шагом, грузно покачиваясь из стороны в сторону, Моня направился через заснеженный голый сад к кирпичному домику, а кроткий долговязый Шляпентох оторопело смотрел ему вслед, на его упрямо наклоненную голову, на тощий солдатский мешок на спине. Дверь домика Моня распахнул ударом ноги и исчез внутри, даже не оглянувшись. За окнами ничего не было видно: они чернели маскировочными шторами.

Шляпентох зябко топтался на тротуаре. Через улицу – почти напротив – догорал двухэтажный дом, в котором, по всей видимости, прежде был большой магазин. У разбитых витрин, на тротуаре, грудой лежали голые манекены. Без париков, яйцеголовые, с бледно-розовыми телами из папье-маше. Одежду и меха с них, должно быть, содрали солдаты из проходивших через город колонн.

Трое русских солдат присели отдохнуть. Сели на манекены, потому что они были сухими, и, греясь у пожара, сняли ботинки, развернули коричневые от пота и сырости портянки и стали сушить их на вытянутых к огню руках.