– Сандра, твоя бабушка, Клавдия Никитична, год назад нашла меня и сказала, что ты моя дочь.

– А до этого где ты был?

– В... командировке. Длительной. Далеко.

– Значит, настаиваешь, что ты мой отец?

– Так сказала твоя бабушка...

В первый момент Бельмас не понял, что в него врезалось. Во второй момент он понял, что уже не стоит на земле, а летит куда-то назад, словно дьявольская сила мощным порывом ветра уносила его от Сандры. В третий момент он задом встретился с землей и врезался спиной в скамейку, на которой ждал дочурку. В четвертый момент перестал ощущать челюсть и нос, словно то и другое отсоединилось от лица. Бельмас недоуменно потрогал челюсть, мигая веками. А дочурка поставила на каменный бордюрчик ногу, выставила указательный палец и отчеканила:

– Это тебе за маму. А будешь и дальше настаивать, что ты мой папа, получишь и за мое обделенное, без отца, детство. Понял, дядя папа?

Сказав, она зашагала со двора, игриво покручивая маминой попкой и размахивая сумочкой на длинном ремешке. Держава и Горбуша помчались к Бельмасу. Сандра на них – никакого внимания, будто в мире существует она одна. Парни поставили на ноги обалдевшего Бельмаса, Держава констатировал:

– Состоялась встреча папы с дочкой. Зубы хоть не выбила?

– Зубы? – переспросил Бельмас, трогая челюсть. – Нет.

По дороге к машине он достал платок и утер кровь на губе, затем счастливо улыбнулся:

– Моя дочь. Моя!

Глава 2

В срочной химчистке почистили костюм, затем Бельмас велел Державе ехать к Японцу. Но, остановившись у офисного здания, присвистнул:

– Фью! Японец и правда в этом стеклянном скворечнике свил гнездо?

– Занял шестой этаж, – ответил Держава, поглаживая руль. – Здесь у него офис. А живет в собственной хате на Барабанке.

– Это же деревня.

– Была когда-то. Теперь в черте города, там живут лучшие люди.

– Вези на Барабанку, – сказал Бельмас. – Хочу посмотреть хату.

Когда-то здесь была типичная южнорусская деревня – чистая, ухоженная и не пьяная, а работящая. Еще лет пятнадцать назад весной можно было увидеть тут прелестную картину: хатка-мазанка, явно одинокая бабушка лет восьмидесяти белит внешние стены, а перед хаткой палисадник, на солнце греется кошка, мирно сосуществуя с дворняжкой. Зайдешь в такую хатку, и в глаза бросается не бедность, она была привычной, а идеальнейшая чистота, дорожки, вязанные вручную из лоскутков, занавески с вышивкой ришелье, на бабушке беленький фартук, иногда в латках, и белейший же платочек. Угощала такая старушка кислым молоком и воздушным белым хлебом, который уже редко, но пекли сами. И становилось тепло от кружки молока, мудрых глаз и постукивания ходиков, олицетворявших нечто настоящее.

Теперь это ушло. Нынче на Барабанке в глаза бросались двух-, трехметровые заборы, а за ними высились крыши частных владений, куда не зайдешь без особого разрешения. Держава остановил машину, указав на ограду из щитов:

– Вон за тем штакетником.

Бельмасу пришлось выйти и подняться на цыпочки, чтобы разглядеть «домишко». Однако увидел лишь крышу и часть окна под крышей. Он вернулся в машину, задумался, почесывая указательным пальцем возле губ.

– Баблосы любят только брать, – угадал его мысли Держава. – А отдавать не любят.

– Деньги мои, – слабо возразил Бельмас.

– Были твои, – сказал Держава. – А попали ему в руки, стали его.

– Заберем, – заявил Бельмас. – Поезжай в город.

Дорогой он обдумал некоторые тонкости, которые сильно производят впечатление, а он обязан произвести на Японца самое богатое впечатление в прямом смысле.