— Она прекрасна, сэр, она прекрасна… она само совершенство. Пройдет немного времени, и она найдет себе… достойного спутника.

— И я так думаю, но жена беспокоится. Мне кажется, радость матери будет омрачена, если первой замуж пойдет Ровена, — ведь это несправедливо; но можно ли — и нужно ли — мешать счастью Ровены? Впрочем, я не имею права обременять вас своими переживаниями по поводу Евгении, в преддверии — и этим в первую очередь должны быть заняты наши мысли — столь счастливого дня для Ровены.

— По-моему, ваша тревога по поводу Евгении совершенно естественна, она… ее породила ваша чуткость… и я, хоть и посторонний человек, мне тоже… — Он хотел сказать «тоже дорога Евгения», но осторожность взяла верх.

— Вы добрый молодой человек, вы умеете сопереживать, — проговорил Гаральд Алабастер. — Я очень рад, что вы сейчас с нами. Очень рад. У вас доброе сердце. А это — самое главное.

Теперь, когда Вильям виделся с Евгенией, он пристально вглядывался в нее, отыскивая признаки уныния. Она казалась спокойной и безмятежной, как и всегда, так что впору было подумать, что отец заблуждается на ее счет, если бы однажды Вильям не стал свидетелем странной сцены. Он спокойно направлялся к своему рабочему месту и, проходя мимо седельной и мельком взглянув в окно, увидел Евгению, которая разговаривала с кем-то, с кем — он не видел; она была расстроена и даже плакала. Казалось, она кого-то о чем-то умоляет. Послышались быстрые шаги, и Вильям пригнулся, чтобы его не заметили, — по направлению к дому прошагал Эдгар Алабастер, его лицо было искажено злостью. Чуть погодя во двор вышла Евгения и остановилась, застыла на секунду, а затем нетвердым шагом направилась в сторону выгона и вырытой вдоль сада канавы. Вильям понял, ибо любил ее, что слезы застилают ей глаза, понял, потому что постоянно наблюдал за ней, что ее самолюбие будет ранено, если кто-то увидит, как она плачет. Но он пошел за ней следом, — ведь он любил ее, и, став рядом, устремил взгляд в сторону канавы, отделявшей дом от внешнего мира, которую со двора не было видно. Время шло к вечеру: длинные тени тополей протянулись через луг.

— Я не мог не заметить, что вы опечалены. Вам чем-то помочь? Я готов сделать все, что в моих силах.

— Мне ничего не надо, — глухо проговорила она, не выказывая, однако, желания избавиться от его общества.

Он не знал, что сказать. Он не смел выдать своей осведомленности о ее несчастье — ведь он узнал о нем не от нее самой. И не смел сказать: «Я вас люблю, я хочу нас утешить, потому что люблю», — хотя сгорал от желания, чтобы она повернулась и выплакалась на его плече.

— Вы прекрасная и добрая, вы заслужили счастье, — сказал он глухо. — Мне невыносимо тяжело видеть ваши слезы.

— Вы очень добры, но помочь мне нельзя, уже невозможно. — Она невидящими глазами смотрела на долгие тени. — Мне лучше умереть, правда, хочу умереть, — сказала она, и слезы хлынули из ее глаз. — Мне надо умереть, — выкрикнула она, — надо умереть, раз Гарри умер.

— Я знаю о вашей трагедии, мисс Алабастер. Мне бесконечно жаль вас. Я уповаю на то, что вы найдете утешенье своей душе.

— Нет, вы ничего не знаете, — отвечала Евгения. — Ничегошеньки. И никто не знает.

— В таком случае вы по-настоящему мужественны. Пожалуйста, не падайте духом, — он судорожно пытался подобрать нужные слова, — в вас все влюблены, вы просто не можете быть несчастной.

— Неправда. Все не так. Они полагают, что любят, но на самом деле не могут.